Берендеево царство
Шрифт:
— А я тоже сижу на базе. Одна. Сегодня мое дежурство. А вообще-то работаю. Мы сейчас тракторы собираем под руководством мистера Гаррисона. Прибыли новые тракторы «интернационалы» и «клетраки». А с весны начну ездить на фордике.
— Вот ты и добилась своего.
— В конце концов, да. Ты скоро приедешь?
— Скоро.
Непродолжительное молчание, и снова осторожно, как ощупью в темноте, когда неизвестно, на что наткнешься.
— А ведь я тебя простила…
— А ты имеешь право прощать?
— Да.
— Ты говоришь, верила. А сейчас?
Вздох. Молчание.
— Я так долго не видела тебя…
— Нет, ты мне и тогда не поверила, когда уехала. А я тебя искал.
— И совсем не потому я уехала. Я всегда верила тебе, я очень верила.
— Не знаю. Я бы не смог уехать от тебя так, как ты. Сбежать.
— А я не от тебя сбежала. Я от себя. От всего «дома Вишняковых».
— Знаешь, по-моему, это слова.
— Нет. Это на самом деле так и было.
— Тогда, прости меня, это глупо.
— Нет, не очень. Ты там один?
Я оглянулся: телефонистка дремала у печки или делала вид, что дремлет.
— Почти один.
— Что значит «почти»?
— Нас могут услыхать все, кто захочет. Подслушать.
— Пусть слушают. Ладно?
— Пусть.
— Нам скрывать нечего. Тем более что я и сама-то не все понимаю. Я даже не знаю, как это тебе объяснить. Я, конечно, виновата в том, что уехала. Мне показалось, будто ты, как и все, не хочешь, чтобы я работала в совхозе. А потом и ты провинился передо мной. Считай, что мы квиты. Мы оба оказались недостойными нашей любви.
Мне показалось, что это она проговорила, улыбаясь счастливо и смущенно, и мне стало стыдно за то, что я так осторожно и как бы даже осуждающе разговариваю с ней. Какое право я имею осуждать ее? И за что? За то, что она любит меня? Теперь я был уверен, что любит.
— Прости меня, — сказал я взволнованно.
— Так ведь уже простила. А ты?
— И я тоже. Я приеду завтра!
Долгое молчание. Грохочет и воет бурая.
— Ты не все понял. Я тебе позвонила совсем не для того, чтобы ты приехал. Совсем не то надо.
— А что надо? — Я снова насторожился. Что ей надо?
— Ты только должен знать, что я простила. А все остальное уже для тебя не имеет значения.
— А какое право ты имеешь прощать?
— Такое же, как и ты.
— Мы уже это говорили.
— «Это» и до нас уже говорили много раз с тех пор, как люди научились разговаривать. А приезжать совсем не надо. Ни тебе не надо, ни мне. Я же сказала, что мы недостойны любви.
— Ты хочешь сказать, что нельзя начинать новую жизнь с взаимных уступок?
— Да, я так и подумала. И еще…
Наступило продолжительное молчание, и это так не похоже на нее, не признающую молчания, даже не очень продолжительного. Мне стало не по себе.
— Ты что? — спросил я.
— Поставим
— На чем?
— На воем, что было и чего не было. На всем, что мы выдумали.
— Ну вот что! — я сорвал наушники и прокричал в черную трубку: — Все равно я приеду! Завтра же. Приеду!
Я так орал, что телефонистка открыла глаза и потянулась.
— Наговорился? Это ты с кем так отчаянно?
— С секретарем райкома.
— Ну да? Про любовь-то?
— А если секретарь девушка? Вот то-то. — Я взял ее руку и нежно пожал: газетчику с телефонистками ссориться нельзя.
Взвинченный разговором с Тоней, я пробился сквозь буран в мастерскую и сказал Ладыгину, что ехать мне совершенно необходимо и, несмотря ни на что, я уеду. Со свистом вырвалось голубое пламя из паяльной лампы, скрежетали напильники, из кузницы доносились звонкие удары молота, аккомпанируя моему заявлению.
Подняв усталые глаза, Ладыгин весело и даже с какой-то удалью проговорил:
— Вот как! А я вас и не держу. И права такого не имею.
Это правда: все его директорские права на меня утрачены. Сегодня я получил окончательный расчет, как тракторист, и могу сам располагать собой. Вольный человек. Но от этого сознания неограниченной своей вольности мне вдруг стало необыкновенно тоскливо. Каждый знает, как трудно отрываться от места, к которому прирос всеми корнями души. Ладыгин понял это.
— А вы не унывайте. Напишите книжку про нас, и все останется при вас и навсегда. Написанное не пропадет, если, конечно, все, что написано, правда. И еще, знаете, когда будете писать о наших поражениях и потерях, о наших трудностях, не забывайте, для чего мы его все пережили. Как бы ни было, а совхоз мы построили. Вот он, стоит! Это и есть та наша главная правда, за которую мы кровь проливали. — Он потянулся и, скрывая зевок, рассмеялся: — Отчего это, как только начну возвышенно говорить или даже думать, в сон клонит? Устал и спать хочу, как черт. Сейчас всех, кому завтра ехать, разгоню по койкам. Начну с вас.
Рано утром, еще затемно, мы выехали из совхоза.
Впереди пустили трактор порожняки. За ним следовал второй трактор, который тащил поставленный на полозья вагончик. Его за ночь изготовили из огромного ящика, в каких к нам прибывали катерпиллеры, поставили ящик на полозья, по сторонам прорезали по окошку и в задней стенке навесили дверь. Все утеплили кошмой, а крышу покрыли железными листами. Внутри вагончика поставили чугунную печурку, по стенам устроили диванчики и два яруса и все склепали, свинтили болтами, и получилось так ладно, что потом этим вагончиком пользовались многие годы. Третий вез бочки с горючим и маслом.