Берендеево царство
Шрифт:
— Синяк у тебя под глазом. Вот такой…
Он показал свой кулак, но, устыдившись, спрятал его за спину. После чего он помог мне стряхнуть снег. Глядя со стороны, нас можно было принять за людей, которым не повезло в схватке с их общим врагом.
По сути дела так оно и было: мы оба пострадали от одного и того же врага мужской дружбы — от любви. Но мне досталось больше и не совсем заслуженно, потому что никогда я не был убежден, что по-настоящему люблю Соню. Она сказала: «Налетела на любовь, как на пень», а кто этот пень? Конечно, уж не я, а скорей всего Петька, и нечего мне путаться у него под ногами. Да здравствует мужская дружба!
Осторожно поглаживая
— Придется соврать, что на нас напали.
— Идет, — согласился я. — Трое или лучше четверо: ты вон какой здоровый.
Утром в школе мы так и сказали: налетели на нас четверо. Кто? В темноте разве разберешь? Здоровые парни, вон как они нас разделали. Ну, ясно, и мы постарались, одного, кажется, без сознания уволокли. А вообще-то мы не очень стремились вдаваться в подробности. Достоверность, если она выдумана, и особенно двумя соучастниками, всегда подводит. Так мы и сказали, но так нам и поверили…
Увидев Петькину гулю и мой подглазник, Соня прошептала:
— Два идиота. — И официально сообщила: — Ларек вызывает вас после уроков.
Ларек, сейчас он — секретарь железнодорожного комитета комсомола, которому подчинялась наша ячейка.
— Вызывает? Зачем? — невинно спросил я.
Соня выразительно постучала пальцем по лбу и ушла, оставив нас томиться в тоскливом ожидании.
Влюбленно глядя на дверь, за которой она скрылась, Петька спросил:
— Что-то притихла она сегодня? С чего бы это?
— Не знаю, — отмахнулся я, — собирается с силами. Ты лучше подумай, что Короткову говорить будем.
Петька ударил кулаком по стене:
— Скажу все как есть…
И с отчаянным присвистом вздохнул.
После уроков мы отправились к Короткову, чтобы получить по заслугам, если не выгорит наша выдумка насчет ночного нападения. Мы почти были уверены, что Короткова нам не обмануть, да что-то у нас и не было желания обманывать. Ведь мы сами выбрали его своим учителем жизни, и не только на собрании, где мы голосовали за него, но и в душе. Учителю, которого ты сам выбрал, всегда доверяешь неизмеримо больше, чем тому, которого назначила тебе судьба в лице ОНО — отдела народного образования. Обмануть такого — все равно что обмануть самого себя. Поэтому Петькина решимость сказать «все как есть» вообще-то не вызвала возражений, если бы не одно условие. Вот об этом мы и говорили, перебираясь через рельсовые пути.
— Тогда придется сказать про Соньку, — напомнил я, подныривая под вагон.
— Ну и что, — обреченно ответил Петька, — пусть все знают, что я ее…
— И без того все знают, что ты за ней ухлестываешь.
Петька схватил меня за рукав:
— Я ее люблю и никакому гаду не позволю…
— Ладно тебе. — Я вырвал рукав. — Ты любишь, а я-то за что страдаю?
— Рассказывай!..
— Да пропади она вместе с тобой! — возмутился я.
И в самом деле, зачем мне все это? Жил тихо и спокойно, пользовался всеобщим уважением, и вдруг все полетело к черту. Одна верченая, взбалмошная девчонка столько намутила.
— Нет, правда? — спросил Петька, и конопатое лицо его засияло, как будто в этот серый зимний день выглянуло солнце специально для такого случая. — Ты не врешь?
Он до того обалдел от счастья, что не заметил, как на него двигалась маневровая «кукушка». Плюясь паром, она отчаянно и тревожно куковала на всю станцию. Петька еле успел убраться и все с той же идиотской улыбкой посмотрел, как из паровозной будки чумазый машинист погрозил ему чумазым кулаком.
Любовь? Я дотронулся до своего синяка под глазом.
Схватив меня за плечи, он заглядывал мне в глаза и хриплым от счастья голосом спрашивал:
— Что же ты мне сразу не сказал? Чудило ты.
— Сразу? Да ты и сейчас, как чумовой, под паровозы лезешь. Я и рта не успел открыть, как ты уж и налетел.
Чтобы попасть в тесный секретарский кабинет, надо было подняться на нашу крошечную сцену и пройти за кулисы. Во время спектаклей, которые мы устраивали не реже как два раза в месяц, кабинет превращался в гримерную и костюмерную, поэтому меблировка здесь была несколько причудливой. Не обычной для кабинета. Мало того, что на стенах висело разное театральное тряпье, а из угла торчали винтовки вперемежку с алебардами. Мало и того, что на шкафу пылились картонные цилиндры, соломенные шляпы и поповские клобуки. У нас еще было великолепное будуарное трюмо в богатой резной раме, от пола до потолка. Во время заседаний бюро нас особенно развлекало созерцание собственной особы во весь рост.
И еще был диван, тоже великолепный, туго обтянутый черной кожей. Конечно, активное участие в нашей жизни не прошло ему даром; давно уже он утерял былой свой лоск, но зато приобрел сволочной характер и с явным ехидством шпынял нас своими пружинами.
Тетя Нюра встретила нас в зрительном зале. Бросив веник, которым подметала между скамейками, погрозила нам и шепнула:
— Пришел ирод-то!..
— Кто?
— Да кто же как не Сонькин отец. Ох, мужик нестерпимый! Чистый ирод.
— А нам-то что? — все еще играя своей радостью, воскликнул Петька.
Но мне почему-то стало не по себе. Машинист Величко! Да… О нем одна только Соня говорила полным голосом, все остальные вполголоса, и не потому, что боялись его, а скорее потому, что странный он был человек. Говорили про него, будто он добрый, но никто что-то не спешил воспользоваться его добротой. На всех, даже на начальство, смотрел с подозрительным снисхождением, как на мальчишек: от них всего жди. До революции он требовал, чтобы помощник и кочегар называли его «господин машинист», даже если они были стажерами, окончившими институт путей сообщения. Сейчас все знали, что, обращаясь к нему, надо называть его Евгением Ерофеевичем, а уж никак не товарищем Величко. Но при всем этом машинист он был отличный, а его причуды никому не мешали. Из всех людей, живущих на земле, он, наверное, любил только одну Соню и все ей разрешал, ни в чем не ограничивал, даже не принуждал верить в бога, хотя сам был верующий. Соня нам говорила, что у них такое условие: друг друга не перевоспитывать и не мешать жить.
Зачем же он пришел к Короткову в таком случае?
— Подождем, — сказал я, никак не усматривая связи между нашим вызовом и появлением в клубе машиниста Величко.
Но тетя Нюра внесла ясность:
— Нет уж, ребятишки, вы идите. Вас только и дожидаются.
Мы удивились и вошли.
На диване, против трюмо, сидел машинист Величко, недоверчиво разглядывая свое отражение: статный, широкоплечий, сидит прямо и прочно. Сухое, с глубокими складками, темное от паровозных сквозняков лицо, толстые желтоватые усы, как бы выпирающие из ноздрей наподобие моржовых клыков. Большими темными пальцами он держит свою шапку, такую же, как у Петьки, только новую и с ярко сияющим значком: медный паровозик, извергающий из широкой трубы кудреватый дым.