Берендеево царство
Шрифт:
— Меня впутали в это дело. Староста и прежний настоятель собора.
— А для чего? Вы догадались?
— Это допрос?
— Нет. Мне просто хочется выяснить, что получается, если человек не поладит с эпохой.
— Да, — сказал Сергей, — получается коряво. По-моему, он становится обломком.
Волосатик начал что-то объяснять, но окончательно запутался и потерял под ногами опору, если только личную обиду можно считать опорой. А ничего больше у него не было. Он, как говорится, полетел с катушек и, чувствуя это, продолжал драться, но бестолково, как мальчишка, которому уже разбили
— Вы пляшете на обломках, не замечая, что это люди. Нас ведь много таких, обиженных. А мы жить хотим. И мы живем. Нас-то куда?
Я отошел в сторону, чтобы не получилось двое на одного, предоставив Сергею добить Волосатика. Собственно говоря, не ко мне пришли, а к нему.
— Кого это вас? — пренебрежительно отозвался Сергей. — Я считаю, что это дело каждого решать, куда ему идти: в обломки или в человеки. Вы как раз с этим и пришли ко мне, чтобы разобраться. А я вижу, у вас в башке мусору много. А мы не мусорщики, это уж вы как-нибудь сами на досуге подумайте.
Волосатик ушел. Стоя у дверей номера, я смотрел, как он шествовал по длинному, плохо освещенному коридору, высокомерно задрав свою великолепную голову, и мне стало жаль его, этого свихнувшегося парня. Не поладил с эпохой. Ему не по душе наше время. Очень уж это похоже на пьяные жалобы «венецианцев», которых невзлюбила судьба-злодейка. Поп скрылся за поворотом: пошел молиться своему богу — Волосатику, покровителю обиженных эпохой.
Еще одна судьба мелькнула передо мной, еще на одну жизнь разбогател мой опыт. Не успел я об этом подумать, как из-за того же поворота показалась совсем иная судьба, с которой мне сейчас совсем не хотелось сталкиваться. Потап. Идет ко мне, спешит обогатить меня еще какой-то своей неоспоримой истиной, и мне от этого не отвертеться, потому что он меня уже увидел.
Пришлось приветливо помахать ему рукой.
— По-моему, ты что-то крутишь насчет Павлушкина! — еще на ходу проговорил он.
Из дверей выглянул Сережка.
— Я сейчас вернусь, — сказал я и поплелся к Потапу.
Мы поднялись в наш «люкс», и там я спросил:
— А что Павлушкин? Стоит ли сейчас поднимать этот вопрос? Послезавтра все они будут уже в степи.
— Вот именно. Самое время поставить вопрос о дезертирстве. Ты еще не написал?
Мне совсем не хотелось ссориться с Потапом.
— Ну не успел я. Надо же с ребятами поговорить.
— Да? — хмуро спросил Потап и сам же ответил: — Поговорить… Я уже поговорил.
— Что они?
Скрывать что-нибудь было не в характере Потапа, он вспылил, но честно признался:
— Не задавай глупых вопросов. Я им предложил обсудить и подписать вот это письмо.
Он выхватил из кармана помятый лист бумаги и сунул его мне. Даже не читая, я понял, что это любимый Потапов прием — коллективное письмо, в котором товарищи всячески поносят своего же товарища за его ошибки. Мы уже напечатали несколько таких писем, сочиненных Потапом и подписанных «по поручению общего собрания».
Все они заканчивались приблизительно одинаково, так же как и это письмо, которое Потап сунул мне:
«Обращаясь ко всем честным хлеборобам, ко всем батракам, беднякам и
Все правильно, хотя и написано корявым стилем малограмотного протокола. Читать такие письма очень неловко, но у Потапа свой расчет: сам-то он, кажется, не очень верит в силу такого документа и ни на что не надеется, но коль скоро несколько человек его подписали, то все правильно и хорошо. Меры приняты. Газета проявила бдительность и сделала это оперативно. Потап был честный человек и не допускал обмана.
Из «Венеции» доносилась хорошая песня про степь широкую и про то, как в «той степи глухой замерзал ямщик». А послезавтра «в той степи глухой» впервые от сотворения мира мои товарищи, мои друзья проведут первую тракторную борозду первого социалистического хозяйства. Мои друзья, и среди них Семка Павлушкин. Нет, я не отдам его на растерзание.
— Что они сказали? — повторил я, стараясь не глядеть на праведного Потапа.
— Хочешь знать? — Потап горько усмехнулся. — Отказались подписать. А один так просто послал меня подальше. Нет, не Павлушкин. Другой.
Не знаю, чего Потап ждал от меня. Сочувствия? Возмущения? Но уж, конечно, не того откровенного удовольствия, с каким я сказал:
— Правильно! Какие молодцы!
— Кто? — явно не доверяя своим ушам, растерянно спросил Потап. — Ты про что?
Мне все еще не хотелось ссориться с человеком, который, сам того не подозревая, украсил сегодняшний в общем-то безрадостный вечер таким очень приятным сообщением. Не люблю платить злом за добро, содеянное пусть даже нечаянно. Но Потап не был наделен чувством юмора, он все принимал с удручающей прямолинейностью, и я уже привык в случае разногласий подделываться под его стиль.
— По-моему, ребята правы. Не по форме, конечно. Ругаться и тем более посылать человека «подальше» не надо бы. Но они от всей души, как умеют. А с другой стороны, письмо-то получилось не очень… И это уж не по форме, а по существу.
И я пустился в пространные размышления о том, почему я считаю неприемлемым навязывать коллективу не свойственные ему мысли.
— Допускаю, — согласился Потап, — в стиле я не силен. По форме я не дотягиваю…
«И по существу тоже», — подумал я, но промолчал: все равно Потапа не прошибешь. Он только еще больше воодушевится и до полночи будет доказывать, что он прав. А у меня нет времени. Я еще с Сережкой не поговорил как следует.
Кроме того, надо бы сходить к ребятам: чем их так донял Потап, что они выгнали его? Выгнали Потапа! Не вытерпели его правильных речей. А когда они только что приехали на курсы, им и в голову бы не пришло так разговаривать с начальством. Тогда они были, как верно заметила Ольга, «лапотными душами». А теперь, значит, вырос коллектив. Коллектив! Теперь уж, если хочешь, чтобы они тебя уважали или просто даже слушали, не криви душой.
А может быть, Сергей тоже захочет пойти со мной? Он захотел, и я повел его по ночным тихим улицам, освещенным только неполной луной и редкими огнями из окон, не забронированных ставнями.