Берендеево царство
Шрифт:
— Хоть час, да поработаем.
— Ну вот видишь? — сказала Ольга. — Я тебе говорила: приуныли.
Только сейчас до меня дошел подлинный смысл ее слов. Конечно, настроение у ребят неважное: привезли в пустую степь, ни хлеба нет, ни табаку. Ну ничего, перетерпим, не первый раз. Переспим. К утру все будет. А когда и утро ничем не обрадовало, да вдобавок ко всему и горючее не подвезли и начальства не видать, вот тут-то и началось настоящее уныние.
А из серого рассветного сумрака уже появились первые разведчики: приехали мужики-хуторяне посмотреть, что это за штука — трактор, разговоров много, только уши подставляй, а вот как оно на
Кроме того, почти у каждого из них были свои личные счеты с деревней и со всем тем деревенским укладом, от которого они достаточно натерпелись и который имели право ненавидеть и испытывали острое желание смести с земли. Всякая задержка была нетерпима. Они были молоды и не обузданы опытом жизни, который осмотрительно учит семь раз отмерить. Чего тут мерить, все ясно, пошли, ребята!
Это я сказал:
— Пошли, ребята, обсудим. И сейчас приедет директор, без него все равно начинать нельзя.
Ольга стиснула мою руку:
— Ой! Посмотри…
— Ты что?
— Иван это.
— Где?
— Вон, в серой шапке. На телеге сидит. Видишь?
Да, вижу. Сидит окаменело и лицо каменное, неподвижный тяжелый взгляд из-под крылатых бровей, золотистые колечки молодой бороды. Красивый в общем парень.
— Испугалась?
— Вот еще! — Ольга оттолкнула мою руку и, вскинув голову, прошла мимо.
Мне показалось, будто «красивый парень» угрожает своим тяжелым взглядом. Что ж, его можно понять. Что касается Ольги, то, я думаю, она и сама не понимает, что с ней делается.
— Все еще любишь? — спросил я, догоняя ее.
Но она ничего не ответила.
На неширокой площадке между палатками уже собрались все ребята. Вскоре приехал Ладыгин, очень оживленный и очень злой. Бросив повод подбежавшему конюху, он вошел в синюю толпу: «Ну что, подвело животы? Обозы отстали, обычное дело, когда армия рвется вперед».
Ну, а дальше все пошло, как надо. Приехал секретарь райкома Алексин, произнес хорошую речь. Ольга завела мотор и проложила первую борозду вдоль линии, заранее намеченной тремя красными флажками, причем два из них подмяла под гусеницы.
Так был написан очерк, который я назвал «Первая борозда. Когда отстают обозы». Моя родная комсомольская газета поместила все, что было мною заранее предусмотрено и придумано, и вычеркнула поправки, внесенные жизнью. Так сказать, внесла свои поправки к поправкам. И озаглавила: «Первая социалистическая борозда. На линию красных флажков».
Вот идиоты! Что они там придумали? Линия… Как они представляют себе эту линию? В виде гирлянды, которой украшают новогоднюю елку, что ли?
Возмутившись, я написал редактору злое письмо, хотя уже знал, что люди, безвыездно сидевшие в редакционном аппарате нашей газеты, несколько односторонне и зачастую восторженно представляют себе жизненные явления. Я уже говорил это на редакционных летучках, но мне всегда доказывали, что я что-то там недопонимаю. Это правда: иногда я не понимал, зачем писал то, чего не было на самом деле.
Чтобы успеть к первому выезду на пашню, Алексин уехал из города еще затемно, взяв с собой Галахова и еще одного работника райкома комсомола — Володьку Кунина, которого Галахов выдвигал своим преемником и поэтому старался показать его перед секретарем райкома партии с самой лучшей стороны.
Для этого он собирался выступить сегодня на митинге, посвященном первому выезду, и, надеясь, что Галахов уступит ему эту честь, на всякий случай подготовился. Текст заранее написанной и выученной речи лежал в кармане его юнгштурмовки. Это была отличная речь о роли молодежи в переустройстве сельского хозяйства. Я даже подозревал, что он все это откуда-нибудь сдул и выдавал за свое. Отчасти это так и было, но в общем он все очень ловко написал. Не придерешься. Мы потом даже напечатали эту речь в газете. Но произнести ее, воодушевить трактористов и приятно поразить начальство ему не удалось. И вот почему.
К оврагу они подъехали как раз в тот трагический момент, когда трактористы при помощи хуторских мужиков выволакивали из болота последнюю цистерну с горючим и чуть не опрокинули ее. Часть горючего все же выплеснулась, и в овраге еще долго стоял приторный керосиновый запах.
Все работали с тем мрачным оживлением и остервенением, с каким у нас делают всякую чертоломную, но необходимую работу.
Первым из тарантаса выпрыгнул Володька Кунин и, не щадя своих начищенных сапог, присоединился к работающим. Но он не столько сам помогал, сколько распоряжался, и его звонкий, уже тогда способный приказывать голос перекрыл все остальные натужные редкие выкрики. Дело сразу пошло, и не потому, что Кунин подавал какие-то очень уж дельные советы, а просто оттого, что все измотались, устали и тянули неслаженно, вразнобой, а его напористая команда организовала их силы.
— Еще-о взяли, разом взяли!.. — звонко запел Володька, ухватясь за постромки.
И все взялись разом и вытянули.
Вот этот поступок все и решил. Тут же Володька получил первое боевое задание: насыпать дамбу через овраг. Алексин написал распоряжение своему заместителю о мобилизации специалистов-дорожников. Горкомхоз должен послать лошадей. Потребсоюз — организовать питание. Руководство поручалось Володьке.
— Ну, давай жми, — напутствовал его Алексин. — Комсомол подними, устрой ударный субботник. А я сейчас Ладыгина в работу возьму, ему эта дамба больше всех нужна, пускай помогает. Жми.
Все это мне рассказал Галахов сразу же после торжественного выезда. Он был очень доволен, что все получилось так удачно.
— Теперь, понимаешь ты, мне будет хорошо. Теперь меня отпустят учиться.
На другой день Ладыгин направил на строительство дамбы четыре трактора возить камень и песок. Я хотел поехать с ними, потому что не мог пропустить ни одного события. Какое бы оно ни было — крупное или мелкое, — я считал себя несчастным человеком, если не мог принять в нем самое деятельное участие. Но Потап меня отпустил только когда газета была уже в машине и только на один день.
Не желая зря терять времени, я сразу же выехал. Взошла полная августовская луна, начищенная до яркого блеска и, конечно, «такая молодая, что ее без спутников и выпускать рискованно».
И степь такая же яркая и чистая, как луна, и прохладный ветер звенит в ушах, как серебро, и я скачу на серебряном степном коне, и выкрикиваю стихи, звонкие, как встречный ветер. «Я теперь свободен от любви и от плакатов». На этой строчке я захлебнулся от навалившейся на меня грусти. Свободен от любви. Что может быть безотраднее!