Бери и помни
Шрифт:
Римка замирала от звука Дусиного голоса и, мелко потряхивая коротко остриженной головой, тянула к ней руки.
– Устала сидеть-то? – с лету расшифровывала Ваховская Римкино мычание и поднимала больную с дивана: – Походим? Давай походим… Ножками… Ножками, – подбадривала она Селеверову, как поддерживала бы, наверное, годовалого ребенка, от усталости просящегося на руки. – Доктор сказал ходить, – объясняла она безответной Римке и направляла нетвердый шаг.
– Мм-ммы-ы-ы, – пыталась что-то произнести Селеверова
– Устала уже? – догадывалась Евдокия и послушно вставала, внимательно вглядываясь в перекошенное Римкино лицо.
– Ничего, – успокаивала Дуся больше саму себя и для этого вспоминала слова участкового невропатолога: – Ты у меня еще побежишь! Еще внуков нянчить будешь… Подумаешь, инсульт, люди вон с контузиями живут и ничего… Ходить надо! – заглядывала она в непроницаемое лицо Селеверовой и переспрашивала, четко выговаривая слоги: – Слы-шишь ме-ня?
Римка смотрела сквозь Дусю и мелко вибрировала.
– Не слышишь, – махала рукой Ваховская и подталкивала спутницу к возобновлению движения. – Ходить! Ходить! Движение – это жизнь, – подытоживала она, не сомневаясь в правоте лозунга.
Покормив Римку, Евдокия давала ей отдохнуть, а потом клала на свои колени ее крошечные ножки, снимала шерстяные носки и часами массировала той стопы. Селеверова безучастно смотрела на шевеление Дусиных пальцев и улыбалась искривленным ртом.
– Как мама? – звонила дотошная Анжелика и расспрашивала об успехах восстанавливавшейся после удара Римки. – Речь вернулась?
– Почти, – лукавила Дуся и пыталась задать встречный вопрос.
– Попроси ее что-нибудь сказать, – требовала Лика, не веря на слово.
– Не буду, – отказывалась Евдокия.
– Понятно, – принимала к сведению Анжелика и продолжала допрос: – Она ходит?
– Ходит, – снова лукавила Дуся, а потом исправлялась: – Плохо, но уже ходит…
– Ты с ней гуляешь?
– Гуляю.
– Подолгу?
– Подолгу врач не велит. Она мерзнет.
– Сейчас же лето! – упрекала издалека Анжелика.
– Ну и что, что лето. Все равно мерзнет. Сама-то как?
– Нормально, – не вдавалась в подробности Лика.
– А Геночка? Растет?
– Он не Геночка, – поправляла Анжелика Вайткене бестолковую Дусю. – Он Гедиминас.
– Не выговорю никак… – признавалась Ваховская, чувствуя, что рассердила строгую воспитанницу.
– Ладно, – закруглялась Лика и давала Дусе инструкции: – Антанас отправил на твое имя перевод. Там немного… Но хоть так… И береги маму. Мой ее почаще…
– Зачем? – изумлялась Евдокия нелепой просьбе.
– Чтоб пролежней не было…
– Че-его? – переспрашивала Дуся.
– Ничего. Пока.
Ваховская не успевала попрощаться, как трубка начинала пикать в ответ. Дуся смотрела на нее как на диво и, протерев фартуком, опускала на рычаг.
– Лика звонила, – сообщала она безмолвной Римке. – Дочка твоя. Помнишь?
Селеверова
– Конечно, помнишь, – отвечала за нее Дуся и рассказывала небылицы: – Поцеловать тебя велела. – Наклонялась к безучастной Римке и целовала ее в висок. – Про Генчика рассказывала. Большой мальчик, смышленый, как Лика. Разговаривает уже, как из пулемета (это в год и два месяца!). Про тебя спрашивает: «Как там баба?» В гости к нам хочет. Поняла? – легко касалась она селеверовского плеча. – Ну, потом поймешь. Время еще не пришло.
Эту же фразу приходилось повторять и безутешной Элоне, чувствовавшей себя предательницей по отношению к матери.
– Никакая ты не предательница! – успокаивала ее Дуся и громко сопела в телефонную трубку. – Чего лишний грех на себя наваливать? Подумаешь, замуж за сирийца вышла. Эка невидаль! А как же?! Женщина должна быть замужем.
– Предательница, я знаю, – винилась Лёка, вызванивая Евдокию из своего далекого сирийского далека.
– Как там? – обрывала ее Ваховская. – Жарко?
– Безумно! – кричала Элона. – Мама как?
– Лучше, – обнадеживала Дуся. – Ходит понемногу, говорить пытается. Плохо пока, но врач обещает.
– А сама ты как?
– Я-то? – улыбалась Ваховская. – Я хорошо.
– Ты береги себя, Дусечка, – плакала Элона, не стесняясь показаться размазней. – Я вот как подумаю, как ты там… одна… места себе не нахожу.
– Я не одна, – поправляла ее Евдокия. – Я с Риммой.
– А она поправится? – не могла успокоиться Лёка.
– Поправится, – обещала Ваховская и, увидев в зеркале, как крутит головой Селеверова, видимо в поисках источника звука, радостно кричала:
– Римма! Я здесь! Лёка звонит!
– Она слышит? – встречно радовалась Элона.
– А то не слышит? И слышит! И смотрит, как я с тобой разговариваю. Я ведь уже на дачу ее возила.
– Да ты что?! – чуть не захлебнулась Лёка. – На дачу? На машине?
– На какой машине? На коляске! Через «Медтехнику» заказывала. Теперь вот вывожу ее, чтоб свежим воздухом дышала.
– Ду-у-уся, – плакала Элона. – Ду-у-усечка, спасибо тебе.
– Ну-ка не плачь, – радостно сердилась Ваховская. – Что ты за слезомойка такая?
– Я, Дусь, того…
– Чего того?
– Беременна.
– Да что ты! – растерялась Евдокия. – Давно?
– Третий месяц. Просто молчала. Не уверена была. Даже Марону не говорила.
– Сказала?
– Сказала.
– А он?
Лёка опять заплакала:
– Говорит, рожай.
– Так рожай!
– А как же мама? Я ж тогда прилететь не смогу. Боюсь…
– И не надо! – затараторила Дуся. – Не надо! Мы тут сами… Не справимся, что ли, вдвоем?
– А ты?
– А что я? Я привыкла. И мне в радость. Сколько Римма для меня хорошего сделала! И Олег Иванович! Я ж им по гроб жизни обязана…