Бери и помни
Шрифт:
– Даже не думай, – испуганно отстранялась Лёка и поясняла: – Примета плохая.
– Тогда не пойду, – отказывалась Ваховская и снова склонялась над нехитрой своей работой.
– Пойдешь! – приказывала Элона и теребила мать: – Купите ей платье…
Конечно, никакое купленное платье не помогло, и своим несуразным видом Дуся испортила все коллективные свадебные фотографии, кроме тех, на которых красовались только жених и невеста.
Евдокия Петровна не умела и боялась фотографироваться, поэтому всегда от волнения выпячивала грудь,
– Улыбнитесь, женщина! – приказывал фотограф, недовольный общим видом композиции.
И тогда Дуся улыбалась, как умела: не отрывая подбородка от груди и растянув свои бледные губы в ниточку.
– Естественнее! – орал фотограф, но через секунду осознавал бесполезность попыток, и устало нажимал на кнопку, периодически выкрикивая: – Внимание! Снимаю!
В результате на фотографии среди радостных лиц гостей торчала нелепая рожа, отвлекавшая внимание от остальной красоты.
– Ну и что? – проявила чудеса такта Элона, теперь Куприянова, и подвела итог: – Зато память. На всю жизнь теперь хватит.
Приятных воспоминаний хватило на три месяца. Уже через полгода Лёка Куприянова запросилась обратно, в свою комнату в просторной, как никогда, четырехкомнатной квартире.
– Почему бы ей в своей квартире не остаться? – возмущалась Римка, коротая время на кухне с Дусей.
– А может, ей там плохо, в своей квартире-то. Здесь она – кум королю. Поесть сготовлено, белье поглажено, хочешь – спи, хочешь – читай. Учись, одним словом.
– К чему это ты про учебу-то заговорила? – всплеснула руками Селеверова. – Нужна ей эта учеба как собаке пятая нога. Ей замуж было подавай! И что теперь? Сходила и обратно?
– Так ты ж сама ей во всем потакала! – осмелилась возразить Евдокия.
– А ты бы своему ребенку, наверное, не потакала бы?
– Не знаю. Бог ребятишек не дал.
Скорость, с какой Элона разочаровалась в семейной жизни, смутила даже Римку. Об Олеге Ивановиче можно было и не говорить: расстроился он не на шутку, восприняв случившееся как позор своему честному имени.
– Какая тебе разница, что люди подумают? – наскакивала на него жена и требовала пустить дочь обратно.
– Я ее замуж не гнал. Сама напросилась.
– Все ошибаются, – заявила отцу Лёка, а потом сладко разрыдалась, признавшись, что видеть «этого дурака» не может, и носки у него воняют, и перспектив тоже никаких – физрук районной школы, и поговорить с ним не о чем, и мать у него дура…
– У-у-у-у… – протянул Олег Иванович, поглаживая дочь по спине. – Не много ли претензий? О чем-то ты с ним раньше же говорила, до свадьбы…
– До свадьбы у нее рот был занят, – спошлила мать и мерзко хихикнула.
– Ма-а-ама! – возмутилась Элона и зарыдала с еще большим удовольствием.
– Смотри, чтоб не беременная, – цинично заявила Римка. – Мне ваши выблядки не нужны, я своих сама воспитывала.
– Ма-а-ама! – с новой
– Очень просто, – осекла ее Селеверова и добавила: – Мне рассчитывать было не на кого. Вот и ты на меня с отцом не рассчитывай.
– А Дуся? – всхлипывая, напомнила Элона разошедшейся не на шутку Римке.
– Вот Дусе своих щенков и подбрасывай! – оборвала ее мать и вышла из комнаты.
Невзирая на то что Селеверова перед мужем готова была защищать интересы дочери, возвращения Лёки под своды родного дома она никак не хотела. Выдав ее замуж, Римка завершила очередной жизненный цикл и наконец-то почувствовала себя настолько свободной, что даже Дуся не могла омрачить ее хорошего настроения. В свои тридцать девять Селеверова ощущала себя матерью двух замужних дочерей, то есть умудренной жизненным опытом женщиной, но при этом еще достаточно молодой.
– Мы с тобой, Мусь, – иногда нежно говаривал Олег Иванович, – еще детей могем нарожать.
– Обязательно! – ерничала Римка, материнский инстинкт которой так и не развился до такого состояния, когда женщина испытывает гордость, глядя на свое потомство. Не исключено, что виной этому стала Дуся, оградившая Селеверову от массы чисто материнских обязанностей, которые, с одной стороны, утомляют, с другой – придают значимость существованию.
Римка прекрасно понимала, что, окажись она сейчас за тридевять земель, ничего с ее Лелёками не случится. Тогда, много лет тому назад, это Селеверову ранило, возбуждало ревность и обиду. При этом от предоставленного Евдокией комфорта отказаться она уже не могла, а потому терпела, периодически взрывалась и ненавидела свою благодетельницу «за все хорошее».
Зато теперь благодаря замужеству дочерей из ее жизни исчезли причины психологического дискомфорта. Она стала мягче по отношению к Дусе: во всяком случае, перестала бегать за ней с тряпкой и перемывать и так чистую посуду. Даже у Селеверова возникло ощущение второй молодости, потому что Римка встречала его, как когда-то, в бараке, лукавая и быстрая, и все чаще называла Олежа.
И что? Наконец-то познав радость гармоничного существования на просторах четырехкомнатной квартиры, добровольно от этого отказаться? «Никогда!» – говорила в ней молодая женщина. «А куда деваться?» – подначивала ее Селеверова-мать.
– У тебя же квартира! – напоминала Римка дочери. – Я в твои годы о таком помыслить не могла.
– Мама, мне плохо в этой квартире. Я ненавижу эту квартиру, потому что там Куприянов.
– Гони своего Куприянова в шею, – с легкостью советовала Селеверова в тайной надежде, что Элона останется на своей территории.
– Он не уходит, – пожаловалась Лёка и свернулась калачиком на диване, подчеркивая таким образом постигшую ее невыносимость бытия.
– Как это не уходит? – недоумевала Римка и грозилась обо всем рассказать Селеверову.