Бери и помни

Булатова Татьяна

– Ба-а-абушка! Ба-а-абушка я ей.

– Ему, – поправили Ваховскую.

– Кому ему? – не сразу поняла Евдокия.

– Селеверову Олегу Ивановичу, – наконец-то услышала Дуся и задохнулась от ужаса. – Вы его бабушка? – с некоторым сомнением поинтересовалась трубка.

– Не-е-т, – искривив рот, задышала Евдокия.

– Мать?

– Соседка, – ответила Дуся и положила трубку на рычаг.

Телефон зазвонил снова – Ваховская даже не пошевелилась. «Сам, значит», – подумала Дуся и застыла.

Хоронили на

четвертый день. Подъездные бабки, заполонившие прихожую, пристрастно смотрели на лицо покойного и недовольно шушукались: «Передержали. Вон уж черный весь: земля к себе требует».

У подъезда все три дня дежурила «Скорая». Бригада периодически поднималась в квартиру и, не разуваясь, привычно проходила в спальню, где на опустевшей супружеской кровати лежала Римка, похоже, так до конца и не поверившая в реальность.

– Ду-у-уся, – начинала плакать она, как только над ней склонялся врач.

– Это не Дуся, – ласково и терпеливо отвечала доктор и щупала у Селеверовой пульс. – Кордиамин, два кубика, – отдавала она приказание медсестре и саморучно колола пациентку в вену.

– Ду-у-уся, – шептала Римка и, чуть-чуть разомкнув веки, водила глазами.

– Позовите… – снова приказывала врач, и медсестра безошибочно выцепляла Ваховскую из числа усевшихся возле гроба.

– Зовет, – шептала она ей на ухо и тенью исчезала в глубине квартиры.

Евдокия тяжело поднималась, подходила к гробу, гладила плохо отмытые от крови руки Селеверова и медленно говорила, словно тот слышал:

– Отойду.

Следом за Дусей над отцом склонялась Элона, гладила покойного по невероятно большой неровной голове и молча плакала, стирая свои слезы с его безжизненного лица.

– Не надо, – брала ее за плечо беременная Анжелика и тянула назад, чтобы сестра села с ней рядом.

– Ликочка, – с недоумением смотрела Элона на сестру, словно не узнавала ее. – Видишь, па-а-апа…

– Вижу, – крепилась Анжела и, пытаясь успокоиться, поглаживала себя по животу.

Периодически Римка кричала и билась как раненая птица, нарушая торжественную тишину, воцарившуюся в квартире. И тогда дочери бежали к ней, пытаясь унять жуткий вопль, вырывавшийся из нее.

– Уйди, – визжала Римка, не называя дочерей по имени. – Уйди…

И только Дусе удавалось сгрести в охапку изломанную Селеверову и, зажав ее непослушные руки, остановить лихорадочные движения.

– Ду-у-уся, – стонала маленькая Римка в объятиях Ваховской. – За что-о-о-о?

Евдокия молчала, боясь вслед за скорченной Селеверовой разразиться тем же вопросом.

– Как Олежа? – вдруг успокаивалась Римка и пытливо заглядывала Дусе в глаза.

– Лежит…

– Лежит? – переспрашивала несчастная, как будто могла услышать что-то другое.

– Лежит, – подтверждала Евдокия и гладила Римку по взъерошенным волосам.

– Отведи меня к нему, – просила Селеверова

и добавляла: – Очччень тебя прошу. Пожалуйста.

Больше десяти минут около мужа Римка продержаться не могла. Она начинала задыхаться, заваливаться набок, пугая и так до смерти перепуганных дочерей, и ее снова уводили, пообещав, что как только она отдохнет, так сразу же вернется к «своему Олеже».

Нашпигованная лекарствами вдова в день выноса не проронила ни слова, повиснув на мощной Дусиной руке.

Когда прощались, распорядитель похоронной процессии сердито произнес:

– Жену с матерью пропустите.

К гробу семенящими шагами подошли две женщины и, синхронно наклонившись, прошептали безмолвному Селеверову слова, которые, возможно, собирались сказать ему всю жизнь.

– Сыночек, – прошептала Дуся и поцеловала покойного в совсем застывший на тридцатиградусном морозе лоб.

Римка же просто легла на чужую теперь, хотя и широкую грудь Селеверова и тихо завыла, перебирая руками лацканы пиджака.

– Теперь дети, – приказал распорядитель, и все вокруг расступились.

Оберегая руками живот, нагнулась над отцом Анжелика, с другой стороны – Элона. Страшно было уже не смотреть на мертвого отца, а страшно было смотреть друг на друга.

– Теперь остальные, – разрешил не на шутку распереживавшийся мужик и первым подошел к «уважаемому Олегу Ивановичу».

Ни Римма, ни Анжелика не видели момента, когда гроб опускали в могилу, около них хлопотала ставшая почти родной бригада «Скорой помощи». И только Дуся, неподвластная никакому морозу, прижав к себе превратившуюся в сосульку Элону, стояла до последнего, пока кладбищенские старатели не прикрикнули на них озабоченно:

– Мамаша! Не мешайте делать дело. Езжайте поминать сына и внучку с собой забирайте. Рановато ей пока. Живите еще.

– А? – не поняла Евдокия и хотела было сделать шаг в их сторону, но подбежал юркий распорядитель и затараторил:

– Я все понимаю… Сын… Но люди замерзли… Пройдите в автобус… Ждут…

– Пойдем, девочка, – прошептала Дуся замороженной кладбищенским холодом Элоне и бережно повела свое сокровище к большому автобусу, на который вполне можно было бы привинтить табличку «Остальная жизнь».

* * *

«Сколько ее еще осталось?» – размышляла Евдокия, постукивая пальцами по столу в ожидании ответа, адресованного Тому, кому не было никакого дела до бед и радостей осиротевшего селеверовского семейства, а потом, кряхтя, бродила по закоулкам опустевшей четырехкомнатной квартиры, пугая парализованную смертью Олега Римку.

– Ма-а-а-а, – мычала встревоженная Селеверова, тыча скрюченным пальцем в темные углы.

– Что, милая? Что, моя хорошая? – склонялась над ней Дуся и вытирала с подбородка непроизвольно пущенную слюну. – Попить?