Берлинский этап

Тутенко Вероника

— Знаешь, Нина, всё хотел тебе сказать…

Сальников замолчал.

— Ты женат? — оборвалось сердце у Нины.

— Да нет же, не женат и не был женат никогда, — поспешил успокоить Сальников и надтреснуто рассмеялся. — Да и как женишься, если угла своего нет… Хорошая ты девушка, порядочная. Встретились бы мы на воле, женился б на тебе.

Нина недоумённо смотрела на Анатолия.

— Так о чём ты хотел мне сказать?

— Переводят меня в другой ОЛП… Там, видимо, до конца срока и оставят.

Нине вдруг стало трудно дышать.

— Ты

смотри же, не вздумай снова бежать, — шутливо погрозил пальцем. — Я буду тебе писать.

Нина не ответила. Опустила ресницы, прятала предательские слёзы.

Вот уже неделю она думал, как сказать Анатолию, что у них будет ребёнок…

… От Анатолия писем не было. Ожидание уступило место сначала надежде, потом отчаянию, а потом вдруг просто стало всё равно.

На волю она выйдет не одна, а с родным человечком, сыном.

Ради этого стоило выжить и ждать освобождения, не помышляя о побегах.

На глазах Нина превращалась из хулиганки в добросовестно отбывающую наказание гражданку, всеми силами стремящуюся исправиться. Дымка, в которой она жила последние месяцы, растаяла, уступив место суровой, но настоящей действительности, в которой многим было гораздо хуже, чем ей…

В лагере умирали каждый день, даже те, кого, казалось бы, Костлявая должна была обойти стороной. Тела привозили на открытой платформе по узкоколейке. Рельсы огибали огромную, как разверзшаяся гигантская пасть, яму, и уходили в тайгу. Ненасытная, она каждый день проглатывала новые и новые трупы, и всё ей было мало.

Каждый день по дороге на работу заключённые проходили мимо этой прорвы, и каждый понимал, что угодить в неё легко.

На строительство узкоколейки время от времени снимали с лесоповала человек по пятнадцать. В их число однажды попала и Нина.

Конвойный расслабляться не давал, а июльское солнце щедро припекало спины, заставляя обливаться потом.

— Пошли, пошли, дружнее, не останавливаемся, — поторапливал заключённых, толкавших платформу с новой партией рельсов по узкоколейке.

Двигать громадину стоило больших трудов, но вдруг она заскользила сама собой. Рельсы пошли по наклонной вниз.

— Держите, держите, суки! — захрипел конвоир.

Десятки рук крепче вцепились в железную махину, но она, подвластная одной лишь гравитации, ехала всё быстрее и быстрее, так и норовила выскользнуть и, вдруг, дойдя до конца проложенных рельсов, завалилась на левый бок.

— Чтоб её!.. — сплюнул конвоир и ринулся вытаскивать из-под платформы и рельсов людей.

Нина оказалась лежащей на земле по правую сторону и, едва придя в себя от шока, вместе с другими уцелевшими уже поднимала платформу.

Назад её толкали вместе с конвоиром. Место рельсов занимали теперь пять тел заключённых, рядом с ними лежали мужчина и женщина с поломанными ногами, которые не могли идти сами.

… Северные ночи стали прозрачными,

белыми, как наряд невесты. Созданные для того, чтобы подольше не расставаться с любимыми, Нине они принесли лишь бессонницу. В эти часы она часто сидела подолгу одна на четырёх деревянных порожках у входа в барак напротив общей кухни — так называли две буржуйки под навесом и рядом вязанку дров, чтобы те немногие счастливцы, кому пришла посылка с крупой, и удалось утаить её от блатных, могли сварить здесь кашу.

Еда была на зоне культом, главной, а подчас, казалось, и единственной ценностью. И важно было не сойти с ума, остаться собой, когда рядом звереют от голода.

Жалкие лица с глазами загнанных зверей, молящими о еде и пощаде.

Такой взгляд был у литовца. Литовец — было и прозвище, и национальность. Говорил светлоглазый блондин с заметным акцентом.

Как истинный прибалт, он обычно был настолько степенен и медлителен, что Нина даже заулыбалась, когда он быстро — быстро, озираясь, вынырнул из-за угла, развёл за бараком костёр и водрузил над огнём котелок. Вскоре над котелком потянулась к холодному северному небу струйка ароматного дыма.

На Нину литовец не обращал никакого внимания. Может быть, видел и раньше её одиноко сидящей у барака.

Девушка не представляла особой угрозы. В её глазах не было алчного до пищи огонька, хотя кто не голоден на зоне? Опасаться надо всех…

На лице литовца расцвело мечтательное выражение, когда он помешивал ложкой жидкую перловую кашу. Крупинка крупинку догоняет — говорят о такой. Литовец с осторожным достоинством снял котёл с огня и хотел уже погрузить в него ложку, в предвкушении даже закатил глаза, так что даже не заметил: теперь за каждым его движением следила не только Нина.

Откуда появился доходяга, не заметила и Нина. Он подобрался незаметно, как тень, и теперь тенью же повторял движения литовца: то втягивал ноздрями воздух, то в предвкушении поднимал к небу глаза и вдруг с неожиданной прытью в два диких скачка оказался у котла и уже тянул его на себя.

Литовец дёрнул обратно, но не собирался сдаваться и доходяга.

Котёл трепыхался в воздухе, исходя паром и угрожая пролиться, и это, конечно, случилось.

Драгоценные крупицы перловки оказались в траве, а отвар, который должен был наполнить тело дарящим жизнь теплом, на глазах уходил в землю.

Как по команде, оба виновных случившейся беды встали на четвереньки и принялись руками и по-собачьи языками собирать остатки каши в рот с травы.

Уже не первой свежести, выхолощенная дождями и грозами, она невольно становилась частью их жадной трапезы.

Закончилась она мирно. Недавние соперники молча разошлись по сторонам: делить было больше нечего.

В другой раз Нина стала случайной свидетельницей еще более душераздирающей сцены.

И снова причиной стала еда.

Наивно полагать, что если у тебя припрятан кусочек хлеба, ты съешь его одни, без посторонних глаз.