Берлинское кольцо
Шрифт:
Опасный оборот принимал разговор, чтобы пресечь его, Зося подошла к столу и налила в стакан коротыша самогону.
— За это спасибо… Уважаю добрых баб, с ними не пропадешь.
Она вздохнула горестно:
— Яша, однако, пропал…
— Сам виноват. Любил шибко тебя, да и на лес заглядывался.
— А ты не боишься?
Коротыш сыто и устало глянул на Зосю, на огромную и, кажется, доступную.
— Чего бояться?
— Любить меня не боишься?
Веселый хохоток негромко, но заливисто покатился
— Я-то?! — И коротыш потянул руку к Зосе. Не твердую, но смелую, не ждущую сопротивления.
— Выпей прежде! — попросила хозяйка. Отчего-то ласково попросила, словно боялась, что он забудет о самогоне.
— Это не уйдет, — отмахнулся коротыш и снова потянул руку к ней, к горячему локтю ее, что был почти рядом.
— Пей! — уже не попросила, а потребовала Зося. — Другую не налью.
— А, черт! — досадливо ругнулся он. Схватил поспешно стакан и так же поспешно плеснул в рот тошнотворно разящую сивухой влагу. Плеснул раз и два. Стакан был велик, и единым духом одолеть его не удавалось. И пока булькала жидкость, пока он трудно проглатывал ее, за печью, за увядшей цветастой занавеской, скрипнула койка и что-то поднялось шуршащее и вздыхающее.
Зося испуганно глянула на занавеску. Потом на коротыша — не слышит ли он скрипа? Но тот за своим трудным занятием, за бульканьем самогона, ничего не уловил. Одолел стакан и довольный и усталый выдохнул тяжесть и гарь сивухи. Кинул в рот растрепанный снопик капусты, втянул в себя кислоту и прохладу, отдышался.
Он и до этого был пьян, а теперь целая свора хмельных огоньков ринулась в его глаза и засветила их безумием.
— Зося! — хотел он подняться и обнять хозяйку, но почувствовал, что грузен и не тверд и не поднялся, только качнулся к ней. — Зося, сядь ко мне!
Она вся собралась, напрягла тело, словно готовилась к чему-то, даже посмотрела на коротыша как-то придирчиво — бойцы так измеряют друг друга перед ударом.
А коротыш ничего не видел, чувствовал лишь муторный огонь в себе, который кружил голову, жег, подстрекал на смелость.
— Сядь, Зося!
Рука его блуждала где-то рядом с ее локтем, ее бедром, слепая, но жадная рука, и Зосе, видимо, хотелось, рубануть ее кулаком, круглым и злым бабьим кулаком, убить, как гадюку. Она бы заторопилась и рубанула, только скрип половицы за занавеской мешал ей. Сдерживал.
Саид отдернул цветастую полсть и вышел. Суровый, бледный, решительный. Шагнул к скамейке, где лежала шинель коротыша. Пошарил в карманах. Ничего не нашел. Отбросил. Шапку тоже отбросил, пропитанную потом и жиром. Стал перед эсэсманом, рядом с хозяйкой.
— Что?! — удивился коротыш, не поняв, откуда вдруг взялся мундир офицера. Удивился и как что-то почудившееся отстранил его рукой. Рука сделала полуоборот, не достала мундира, вернулась на колени. — Что за шутки, Зося?
Потом он поднял глаза
— Встать! — гаркнул Исламбек и сжал в бешенстве кулаки.
Ничего, ничего ровным счетом не понимал коротыш. Он, может, и поднялся бы, но все произошло так неожиданно и так неправдоподобно, что мозг отказывался принимать команду. Во всяком случае, она не звучала для: него.
Саид догадался о состоянии эсэсмана. Повторил уже по-немецки:
— Ауф штеен!
Опрокидывая табурет, цепляясь пальцами за кран стола, коротыш приподнял себя как мог и, покачиваясь, застыл перед унтерштурмфюрером.
— Наконец мы тебя нашли, — глядя жестко и пытливо в мутные зрачки коротыша, сказал Исламбек. — У самого леса нашли…
Эсэсман хотел протереть глаза, смахнуть туман, который, как ему казалось, застилал истину, рисовал этого, внезапно возникшего унтерштурмфюрера, и все, все, что с ним связано, однако поднять руку не решался. Слишком грозен и суров был офицер. И слова страшные: «Наконец-то мы тебя нашли!» Неужели коротыша ищут!
— Зося… — жалостливо пролепетал эсэсман, словно искал у хозяйки защиты или объяснения.
Зося молчала. Да и что она могла сказать, ей самой было все непонятно.
Саид шагнул к коротышу, запустил руку в его карман — один, другой, — там было пусто. Успокоенный, отстранился, сел на лавку, сказал уже тише и сдержаннее:
— Думать способен? Или надо проспаться?
Пальцы коротыша с трудом, но все же нашли опору — он вцепился в доску стола, перестал качаться.
— Не знаю…
Потом стянул брови, огромным усилием воли заставил себя ощутить реальность, отодвинуть туманную кисею.
— Что думать? — почти связно спросил он.
— Вспоминать, — пояснил Саид. — Вспоминать прошлое, то, что случилось четыре месяца назад…
Брови еще и еще стягивались. Рука поднялась и помогла стереть с лица, с глаз хмельную наволочь.
— Я сяду? — извинительно произнес он.
— Садись!
Он сел и стал тереть виски, старательно, насколько был способен. Помогло немного. Саид, наблюдавший за его работой, бросил, не то спрашивая, не то приказывая:
— Снегу…
Сказано было, кажется, Зосе, но принял совет коротыш:
— Да, снегу.
Тогда Зося вышла в сени, а оттуда за наружную дверь и тотчас вернулась с пригоршней морозной пыли, такой легкой и сыпучей, что она слетала на подол ее и на половицы торопливым пухом.
Коротыш принял от нее распадающийся ком и отер им безжалостно лицо, не морщась и не жмурясь даже.
— Ну? — спросил офицера. Упрямо и с вызовом спросил. — Ну?
— Утрись!
— Не надо.
Саид пододвинул лавку к столу, вплотную пододвинул, положил локти на доску, упер взгляд в коротыша.