Берта Исла

Мариас Хавьер

Тупра пожал плечами и улыбнулся – опять дружелюбно, но и немного самодовольно. Он вообще был человеком довольным собой, своей личностью и своей внешностью, что обычно свойственно тем, кто имеет успех у женщин. По крайней мере, он ни минуты не сомневался, что его костюм в широкую полоску – верх элегантности.

– Какая разница, во что верит он? Какая разница, во что верим мы с Блейкстоном? Какая разница, что скажете вы? Никто, кроме погибшей, ничего не может знать наверняка, только она одна видела убийцу – или не видела, если он подкрался к ней сзади, но она теперь не способна сказать ни слова. Вы могли ее убить – этого исключать нельзя, такая вероятность всегда остается, и любой судья или любой суд сочтут сей факт вероятным и даже доказанным. Только это имеет значение, только это остается в протоколах и учитывается законом. Но разумеется, только там, где действуют именем закона и где существуют протоколы, но ведь часто никаких протоколов не бывает, что нам хорошо известно. В какой-то степени наша работа заключается в том, чтобы она не была заметна. Но если вы, Невинсон, останетесь

никем, то рискуете попасть в зависимость от мнения судьи или суда и кончить очень плохо.

Почти то же самое ему говорил мистер Саутворт, и это совпадало с пренебрежительным отношением к судебной системе профессора Уилера. В этом городе, кажется, никто не считал ее необходимой и никто особенно не уважал. А может, такое мнение царило в среде, где вращались Тупра, Блейкстон и Уилер (а влияние последнего на Саутворта было, безусловно, сильным); и они, судя по всему, старались избегать столкновений с ней или игнорировать ее, как, скажем, если бы они были ветром, ночью, снегопадом или туманом, то есть им незачем было бы перед кем-то отчитываться, а их деятельность не подчинялась бы закону и не попадала в протоколы.

– И тогда вас можно будет только пожалеть, – добавил Тупра соответствующим тоном. – Вы ведь только начали жить, только открываете для себя мир…

– Хорошо, но кто, кто привык держать свое слово? Кого вы имеете в виду? – вдруг спросил Томас. – Кто, если сами вы никого не представляете? Если вы есть, но вас не существует, или вы существуете, но вас нет? Не помню ваших точных слов. Если вы делаете, но не делаете, если вы одновременно и кто-то и никто? Эта страна умеет быть благодарной и держит слово, как вы уверяете, но я не знаю, кто говорит со мной сейчас от лица этой страны, кто обещает вытащить меня из неприятностей. Вы хотите получить от меня ответ, но ведь потом не с кого будет спросить за результат, коль скоро вас никто никуда не посылает и не отдает вам приказов. С кем я разговариваю в таком случае, с призраками?

– К чему все эти вопросы, Невинсон? – вмешался Блейкстон, потеряв терпение. – Вы разговариваете с мистером Бертрамом Тупрой и явились на встречу с ним, чтобы он вам помог. – Он произнес имя своего шефа тоном, граничащим с обожанием, словно тот был для него почти идолом или целым учреждением.

– Да? – ответил Томас с легким раздражением. – А может, я разговариваю с мистером Тедом Рересби, как он представился этой Беквит? Даже имя его не внушает доверия.

Самого Тупру разговор откровенно забавлял, к тому же ему льстило, что Томас Невинсон так внимательно наблюдал за ним и навострил уши, когда он представлялся профессорше.

– Неужели вы до сих пор ничего не поняли, Невинсон? Неужели и вправду не знаете, с кем разговариваете? Да ладно вам, наш общий наставник, по его словам, изложил вам суть дела весьма однозначно. Да и вы совершенно однозначно сформулировали свой отказ, сильно разочаровав профессора, насколько можно судить. Но попробую опять объяснить все на примерах: если туман спасает вас от врагов, вы не станете заранее требовать от него гарантий или обещания продержаться как можно дольше. Вы просто воспользуетесь его появлением, правда ведь? Вы просто понадеетесь, что он будет скрывать вас достаточно долго и это даст вам шанс на спасение. Мало того, едва вы окунетесь в туман, сольетесь с ним и растворитесь в нем, как сразу и сами тоже превратитесь в туман. В английский туман, который издревле славится своей плотностью. И вы полностью доверитесь ему, наверняка доверитесь, потому что отныне станете его частью и будете с ним неразлучны. Станете частью катастроф, случайных происшествий, болезней, удач и несчастий. А со временем станете таким же, как мы: это произойдет само собой. Какая-то неотъемлемая часть вашего существа не оставит вас в беде, не покинет. Потому что вы не можете покинуть самого себя – надеюсь, хоть это понятно.

Томас понимал его и не понимал. Понимал его рассуждения в общем и целом, но до него не всегда доходил смысл метафорических фигур, в которых угадывалось влияние их общего наставника профессора Уилера, ведь весьма вероятно, что Тупра тоже был его любимым учеником и что сам Уилер в свое время привлек его к выполнению расплывчатых и призрачных заданий, какие тот до сих пор выполняет. Похоже, профессору не стоило большого труда уговорить Тупру (или Рересби), поскольку его жизнь до Оксфорда наверняка была не только богата событиями и опрометчивыми поступками, но и не чужда криминала. Чем дольше беседовал с ним Томас, тем вернее угадывал – и в лице, от природы совсем грубом, но постепенно облагороженном, и в манере речи, которая изначально формировалась в городских трущобах, а потом была искусственно отшлифована до блеска, – прошлое, не обремененное муками совести, когда ему приходилось принимать жестокие и даже преступные решения, от коих он не отказывался и теперь, несмотря на стремление цивилизоваться и обрести лоск, хотя процесс этот еще не завершился. Вне всякого сомнения, Тупра из кожи вон лезет, чтобы измениться к лучшему, но не по убеждению, а ради выгоды – желая должным образом выглядеть в нужных кругах и облегчить себе восхождение наверх: он наверняка понял, что, не научившись правильно ступать по коврам, трудно добиться поставленных целей, но при этом, кажется, не умерил своего презрения к коврам, а также к высоким кабинетам и светским салонам. Он вырос на улице, получил там нужную закалку и крепко усвоил, что уличный опыт – это именно то, что помогает побеждать и чем нельзя пренебрегать, если хочешь выдвинуться вперед, успешно решать разного рода проблемы и справляться с трудностями, особенно когда ситуация складывается неблагоприятным образом.

Прежняя жизнь Тупры вряд ли была комфортной, о ней следовало забыть или отодвинуть ее в сторону. И заняться тем, чем он занялся, то есть раствориться в тумане, по его выражению, поскольку это давало шанс на спасение, позволяло перечеркнуть прошлое, начать жизнь с чистого листа и узаконить свои темные наклонности.

А вот моя жизнь вроде бы катилась как по рельсам, подумал Томас, но получается, что я в любом случае все проиграл, в один миг упустил удачу из рук, и уже ничего нельзя вернуть, все пошло прахом. Как нелепо мы растрачиваем день за днем, как нелепо может закончиться каждый из них, и никто не знает, какой именно: ты радостно встречаешь утро, которое на самом деле сулит беду, и ведать не ведаешь, что на нем лежит проклятье и оно ведет к плахе, огню и пасти моря… До чего же глупым и ничтожным был каждый мой шаг в тот день, когда мне не следовало делать вообще ни одного шага, не следовало даже выходить из дому. Ты просыпаешься как ни в чем не бывало, идешь в книжный магазин, заигрываешь с девушкой, которая мало что для тебя значит, договариваешься о свидании – просто от скуки, испытывая не такое уж необоримое и вполне примитивное желание, а может, чтобы спастись от одиночества. Ведь проще всего было не выходить в тот вечер, чтобы потом не думать с досадой: “А стоила ли игра свеч? Никакой радости это мне не принесло, скорее разочарование. Если бы можно было повернуть время вспять, я бы от свидания отказался”. И в результате это дурацкое свидание и этот безрадостный секс рушат все, что было расчислено и твердо распланировано. Мои мечты больше ничего не значат, у меня нет будущего, вернее, оно станет совсем другим; вероятно, мне придется отказаться от Берты или от нормальной, более или менее счастливой жизни с ней, когда врать дозволено только в крайнем случае и в виде исключения, теперь же тайны станут для наших с ней отношений основой и главным правилом. Мне предлагаются на выбор два варианта, но ни один меня не привлекает. Первый – арест и суд с непредсказуемым итогом, возможно, приговор и долгие годы в тюрьме. Или непонятная и мутная работа на неопределенный срок, для которой я не готов: не готов выдавать себя за другого, иметь дело с незнакомыми и страшными людьми, то есть с врагами, для которых я должен буду стать другом, чтобы потом их предать. О чем-то таком говорил мне Уилер, употребив, кажется, слово “внедряться”. “Для человека вроде тебя наверняка найдется много различных заданий, ты будешь очень полезным сотрудником… Ты сможешь выдавать себя за уроженца самых разных мест, – сказал он, а потом попытался выразиться помягче: – Внедрение агента обычно не рассчитано на продолжительное время… Когда ты находишься в Испании, все выглядит нормально. Когда отлучаешься, уже не так нормально, не стану тебя обманывать: в такие периоды приходится жить чужой жизнью, совсем не похожей на твою настоящую. Но только временно: рано или поздно ты всегда будешь возвращаться к себе самому, к своему прежнему я”.

Да, он объяснил все вполне доходчиво, а я постарался выкинуть это из головы, ведь одно дело получить такое предложение, когда все у тебя в порядке и от него можно отказаться, и совсем другое – когда ты, по сути, загнан в угол этими двумя, Блейкстоном и Тупрой (или “Монтгомери” и Рересби, кто их там разберет)… Но ведь еще хуже попасть в тюрьму, это хуже всего, к тому же, когда я оттуда выйду, моя жизнь будет безнадежно сломана: кто захочет взять на работу осужденного за убийство, зачумленного, да еще и не слишком молодого? Берта откажется от меня, выйдет замуж за другого, родит детей от другого и вообще наверняка не пожелает даже знать обо мне; просто вычеркнет из памяти, как вычеркивают кошмарный сон или постыдную ошибку. А если я приму их предложение, то не потеряю Берту, хотя это предполагает странную и непонятную жизнь, тайны, ложь и исчезновения, в лучшем случае полуправду и бескрайние зоны мрака. Если откажусь, меня, возможно, все-таки оправдают, а возможно, дело не дойдет до суда, и я пойду прежней дорогой, словно того проклятого дня вовсе и не было, ведь, в конце-то концов, я не убивал Дженет, я вообще никого не убивал. Но риск слишком велик, кто знает, кто знает… Я боюсь, страх туманит глаза, мешает соображать, мне трудно справиться со страхом, и я мечтаю избавиться от него.

– Я думаю, – проговорил Том, заметив, как в воздухе сгущается нетерпение. – Мне надо немного подумать.

– Давно пора до чего-то додуматься, – ответил Тупра, постукивая пальцем по столу, чтобы добавить весу своим словам, и его женские ресницы затрепетали. – Мы не можем потратить на вас весь день. Мы предлагаем вам выход, Невинсон, и лучше бы вам им воспользоваться. Решать вам, но только решайте побыстрее.

“Скорее, сюда, сейчас, всегда… ” – вспомнил Томас строки из последней части “Литтл Гиддинга”. “То, что случится сейчас, будет всегда, и вот ведь что занятно: какое бы я решение ни принял, оно в любом случае превратит меня в человека, отлученного от вселенной; именно от этого Уилер предостерегал меня, а теперь как раз это меня и ожидает. Я стану не тем, кто я есть на самом деле, а буду ненастоящим, буду призраком, который слоняется туда-сюда, то исчезая, то возвращаясь. Как говорит Тупра, я стану морем, и снегопадом, и ветром”.

И в этот миг Том понял, что уже принял решение, но предпочитал пока не признавать этого вслух, предпочитал потянуть еще хотя бы несколько секунд, чтобы была возможность отступить. “Пыль, оседающая в груди, твердит, что все позади… ” – его преследовали эти строки. Да, здесь закончилась моя история. Но что меня ждет дальше, ведь я все еще остаюсь здесь и живу сейчас, а сейчас значит всегда. “Так умирает воздух”. В книжном магазине он мельком прочел и другие слова: “Но все можно пережить. Какое счастье и какое несчастье”.