Берта Исла

Мариас Хавьер

– Может, рана и неопасная, но вон какая длинная.

Шрам тянулся от бакенбарды почти до нижней челюсти – правда, тогда в моде были бакенбарды, спускавшиеся довольно низко.

– Эта отметина у тебя останется. Почему ты ничего не сказал мне сразу? – Теперь уже и я тоже участливо погладила шрам. Мы с Томасом нередко разговаривали по телефону, но он даже не упомянул про неприятную историю ни в тот же вечер, ни потом. – Наверное, было очень больно. – На ощупь шрам напоминал губы Томаса – был таким же мягким и шероховатым.

– Ну, я решил тебя не волновать. Ты бы сразу захотела приехать. Что касается отметины, то можешь не беспокоиться: как только все заживет, меня отправят к лучшему специалисту, и он ее уберет. Начальство считает, что шрам на лице может произвести плохое впечатление в определенных кругах и вызвать недоверие. Я буду похож на каторжника или на уличного хулигана. Говорят, после операции не останется ни малейшего следа, кожа будет совершенно гладкой.

Так оно и случилось. Больше я не видела на его лице ничего, что напоминало бы о том нападении, хотя очень внимательно приглядывалась, пока он спал или притворялся спящим,

а в комнате было уже достаточно светло. Зато, как ни странно, остался жест: муж ногтем проводил по чистой щеке, как будто это доставляло ему удовольствие, хотя шрам сохранялся на лице совсем недолго. Объяснение звучало правдоподобно (в ту пору в Лондоне было много muggers [15] , как их называли и продолжают называть, и отчасти это было связано с отвратительным фильмом “Заводной апельсин”, который произвел сильнейшее впечатление на публику), однако я не могла не заподозрить, что Томасу случалось выполнять куда более рискованные задания, чем он говорил. Когда ты работаешь на государство, оно требует и готово требовать от тебя все больше и больше, оно натягивает поводья и выжимает все соки из государственных служащих, равно как и из граждан в целом (“Никогда нельзя забывать про патриотизм, верность государству, солидарность со слабыми и общее благо”), и неизвестно, что оно в конце концов потребует от человека, на какие жертвы убедит его пойти и какие сомнительные поступки совершить. Но я всегда держала себя в руках, зная, что лучше не задавать вопросов, на которые наверняка не получу ответов, во всяком случае честных ответов. И сознавать это будет горько. Уж лучше дождаться, пока муж сам что-то расскажет, когда у него не останется выбора, когда он окажется в безвыходной ситуации или больше не сможет молчать (а почти никто не может молчать до могилы, даже о вещах, его запятнавших и способных покрыть позором память о нем). И если я в этом так уверена, то исключительно благодаря собственному опыту: я ведь тоже почти никогда не отвечала правдиво на вопросы, которые предпочитала оставить без ответов.

15

Грабители (англ.).

Однако наступил день, когда я вынуждена была задать ему вопрос, хоть и знала, что мне откроется лишь кусочек правды, и Томас просто не мог мне этого кусочка не открыть, чтобы успокоить, – всего лишь крупицу правды, соринку, песчинку, но и это было не так уж мало, хотя для него – гораздо больше, даже слишком много, и признание стоило ему невыносимых мук. Как я уже сказала, прошло два года со дня нашей свадьбы и три – после его окончательного возвращения из Оксфорда, и все это время он скрывал характер своих дел на второй – или уже первой – родине, а также наверняка и в других странах. И если на сей раз я все-таки решилась задать ему вопрос, вопреки привычке не спрашивать лишнего, то только из страха, потому что была напугана и ошеломлена, потому что надо было не только срочно принять какие-то меры, но и выяснить, какими эти меры должны быть, выяснить, насколько это серьезно. Если тебе что-то угрожает, нужно знать, откуда исходит угроза, ведь самое опасное – и дальше пребывать в неведении.

Все началось в Садах Сабатини, куда я старалась каждое утро вывозить в коляске сына на прогулку, чтобы он подышал свежим воздухом; мы жили от них совсем близко, на улице Павиа, идущей от площади Ориенте, напротив Королевского дворца, рядом с церковью Энкарнасьон. Погуляв немного по маленькому парку, я садилась на скамейку, почти всегда на одну и ту же. В руке обычно держала книгу, а другой качала Гильермо – такое имя выбрал для нашего сына Томас, и мне тоже оно понравилось. Это было имя любимого персонажа его детства – Уильяма Брауна, или Уильяма Сорванца, или Уильяма Изгнанника, как называли в Испании героя книг Ричмал Кромптон, чьи приключения Томас читал в переводе на испанский, чтобы можно было обсуждать их с товарищами, ведь они не поняли бы, о ком идет речь, если бы он называл его Just William или William the Outlaw [16] ,

16

“Просто Уильям”, “Уильям преступник” (англ.).

Во время прогулки мне никогда не удавалось прочесть более десяти строк подряд, ведь мать – или такая мать, какой была я, – не может то и дело не заглядывать в коляску, проверяя, на месте ли ребенок, даже если она совершенно уверена, что он на месте, поскольку издает какие-то звуки, или молча спит, или молча не спит. И в этом парке, разбитом еще в XVIII веке, не слишком большом и не слишком многолюдном (чаще сюда забредают туристы), со скромными зелеными лабиринтами и маленьким прудом, где плавает несколько уток, я каждый раз, заслышав чьи-то шаги или кого-то завидев, тотчас поднимала глаза, чтобы оценить новую и, как правило, вполне мирную обстановку. Вот и эту пару я заметила издали – мужчину и женщину, которые были похожи на мужа и жену. Она держала его под руку, и оба они казались безобидными и даже добродушными – именно такое дурацкое впечатление сразу и невесть почему производят толстяки, словно толстяк не может быть таким же злым и опасным, как высокие и стройные Дракула и Фу Манчу. Впрочем, толстым был мужчина (при этом двигался он весьма легко и шагал резво), а вовсе не она, хотя по непонятной причине те, кто составляет пару тучному человеку, кажутся нам часто более полными, чем они есть на самом деле.

Эти двое сели на каменную скамейку прямо напротив моей деревянной,

которая стояла в тени под деревом. А вот они оказались на самом солнцепеке, и дело происходило очень теплым майским утром. Я тотчас заметила, что оба исподтишка, но очень внимательно поглядывают на меня, словно узнали или стараются вспомнить, где видели прежде. Но сама я точно никогда раньше их не видела. Они мне улыбнулись, я ответила вежливой улыбкой. Мужчине было лет сорок. Короткая стрижка, вьющиеся каштановые волосы, очки в роговой оправе, великоватые для его слишком маленьких глаз, короткий нос, тонкие губы, искренняя и приятная улыбка, открывающая хорошие зубы, похожие на клавиши, при этом черты лица казались, пожалуй, более мелкими из-за пухлых щек. В женщине сразу привлекали внимание огромные голубые глаза, но оба глаза словно “плавали”, так что злые языки назвали бы ее косоглазой; лет ей было примерно столько же, сколько мужу. Не очень хорошая кожа под чрезмерным слоем макияжа, чересчур ярко накрашенные губы и светлые волосы, уложенные так, будто она только что вышла из парикмахерской или сама долго трудилась над ними перед зеркалом. Женщина казалась иностранкой, он тоже мог быть иностранцем, а мог и не быть, хотя если бы отпустил свои вьющиеся волосы подлиннее, скажем до плеч, то стал бы похож на исполнителя румбы или на кантаора [17] , но такому сравнению мешала слишком белая, не тронутая загаром кожа, прекрасная кожа без единой морщинки, какая бывает у веснушчатых людей, хотя веснушек у него не было, к тому же он, судя по всему, старел гораздо медленнее, чем его спутница. Зато женщина выглядела куда элегантнее и ухоженнее, чем он, это была утонченная и отлично одетая дама, совсем не толстая, но и не худая – жакет не скрадывал торчащие вперед круглые груди (круглые, но с острыми концами), должно быть, неотразимые на взгляд взрослых мужчин и уютные на взгляд ребенка или подростка, а возможно, и на взгляд другой женщины. Однако косящие глаза портили впечатление, трудно было понять, когда и куда она смотрит, хотя сейчас, вне всякого сомнения, все четыре глаза этой пары с интересом разглядывали меня и коляску с поднятым верхом (их явно привлекал младенец, что было естественно), не оставили они без внимания даже книгу, которую я держала в руке: им как будто хотелось непременно узнать ее название и фамилию автора. Они до того настойчиво смотрели на меня и улыбались мне, что я почувствовала неловкость и мне захотелось поскорее вернуться домой. Тогда толстяк заговорил:

17

Кантаор — певец в стиле фламенко.

– Сеньора Невинсон, не так ли? – Он встал и направился ко мне с еще более широкой улыбкой, а подойдя, протянул руку. Я машинально подала ему свою, ведь трудно не ответить на столь дружелюбный жест.

– Разве мы с вами знакомы? – спросила я. – Никак не могу припомнить…

– И неудивительно. Ведь в нас нет ничего примечательного. Самая обычная немолодая супружеская пара. В отличие от вас с мужем, таких молодых и красивых. Мы с вами виделись несколько месяцев назад на коктейле в посольстве, где работает Томас.

В Испании очень редко кто-то мог бы именно таким образом произнести первую букву его имени.

– Мы с вами тогда немного поговорили, но, конечно, трудно запомнить всех, с кем при подобных обстоятельствах доводится перекинуться парой фраз. А мы не такие уж и приметные, ц-ц-ц, – с притворной скромностью сказал он, поцокав языком, чтобы подкрепить свои слова, но на самом деле они оба были очень даже приметными, он – из-за своей тучности, она – из-за косоглазия. – Мигель Руис Кинделан, к вашим услугам. А это моя жена Мэри Кейт.

Тут и она тоже подошла и поцеловала меня в обе щеки, как это принято в Испании между женщинами.

– Не вставай, дорогая, не вставай, – быстро проговорила она, опустив сильную и тяжелую руку мне на плечо и сразу обращаясь на “ты”, что тоже считается у нас обычным даже среди малознакомых.

Правда, по ее имени и акценту я поняла, что она действительно иностранка, хотя вполне бегло изъяснялась на правильном испанском, то есть, судя по всему, жила тут давно. Он же говорил совершенно так же, как Томас или я, то есть скорее как Руис, чем как Кинделан. Теперь оба они разглядывали Гильермо, охали, ахали и рассыпались в восторгах. Но при этом немного перегибали палку (“Господи, какое чудо, какая прелесть, прямо ангелочек”, – воскликнула Мэри Кейт), хотя людям свойственно преувеличенно расхваливать младенцев, даже и совсем страшненьких.

– Кинделан? – Фамилия показалась мне знакомой, она была явно не испанской, однако нередко встречалась в Испании, и я, вне всякого сомнения, раньше уже слышала ее или видела в печати, и не раз. – Есть вроде бы какой-то знаменитый Кинделан, если не ошибаюсь? Только я никак не могу вспомнить, кто он.

– Был такой генерал, который умер несколько лет назад, Альфредо Кинделан. Он стал первым пилотом дирижабля в Испании и написал несколько книг. Наверное, вы слышали что-то именно про него, про генерала Альфредо Кинделана. Кажется, он участвовал в восстании, вроде бы даже командовал авиацией. По-моему, здесь имеется улица его имени, хотя нет, – поправился он, – это был генерал Киркпатрик. У вас ведь нередко встречаются ирландские фамилии, что связано, вероятно, с католицизмом, да? О’Донеллу, скажем, досталась неплохая улица, в самом центре, да? И генерал Ласи тоже получил хорошую, им больше повезло, чем О’Фарреллу, О’Райану, О’Донохью и прочим, а ведь он был последним вице-королем Мексики, однако помог той стране обрести независимость, и здесь это не понравилось. А вы знаете, что его превратили в О’Доноху и стали писать именно так? Очень смешно, Хуан О’Доноху с ударением на “у” – это его официальные имя и фамилия. Кажется, он родился в Севилье. А еще был видным масоном. – Все эти фамилии он произносил на английский манер (кроме О’Доноху), а не как испанец, и, возможно, был таким же билингвом, как Томас.