Берта Исла
Шрифт:
– Нет, Берта, нет, – ответил он очень просто, чем меня немного успокоил. А так как я ничего не сказала и с тревогой смотрела на него, снова откинул волосы назад нервным и совершенно бессмысленным взмахом руки, а потом, помолчав несколько секунд, добавил: – Конечно нет. Конечно, к тебе это никак не относится. На самом деле ты часть того немногого, что мне никто не навязывает и что мне удалось выбрать по своей воле. Во многом другом, как мне кажется, судьба моя определена, и тут не столько выбирал я, сколько выбрали меня. Ты единственное по-настоящему мое, единственное, что выбрал я сам.
Я подумала, что он преувеличивает и его слова звучат загадочно. Почему он говорит, будто его судьба определена, а свобода ограничена. Никто не заставлял его соглашаться на нынешнюю работу, к тому же получить такое место и так рано, едва окончив университет, – настоящая удача; большинство испанцев, обзаведясь дипломом, сталкивались с массой проблем и работали где придется, а самые неудачливые порой и вовсе не могли найти работу. А еще я не понимала, почему Томас утверждает, будто
Как часто случается в часы неуверенности и страха, победу одерживает эгоизм: я предпочла сохранить в памяти лишь то, что напрямую касалось меня и звучало признанием в любви. Я вздохнула с облегчением и, отмахнувшись от тревожных мыслей, не стала надо всем этим слишком долго раздумывать. Особенно когда Томас притянул меня к себе, обнял одной рукой и мягко прижал мое лицо к своей груди, хотя в таком жесте и было что-то отчаянное. Я сразу перестала его видеть и только вдыхала запах одеколона, табака и хорошего английского сукна. Я почувствовала себя лучше, вне опасности и погладила ему затылок, словно желая таким способом успокоить, а много позднее, вспоминая эту сцену и весь наш разговор, подумала: наверное, мне стало легче только потому, что я перестала видеть его встревоженное лицо, его пухлые губы, которые мне всегда нравилось трогать и целовать, не видела ни светлых волос с прической, как у летчиков былых времен, ни беспокойных глаз, которые никогда больше не будут спокойными и безмятежными.
Но ждать его рассказа мне пришлось долго, и он так никогда и не рассказал мне всего, а я привыкла обходиться без подробностей. Он умел быть скрытным, чему в огромной степени помогали и наложенные на него строгие запреты. Каждый раз, когда такой человек чувствует потребность в чем-то признаться, он сразу вспоминает о грозящем за это наказании, а также об опасности, которой подвергает других, а кроме того, это ведь может распахнуть двери для бесконечных расспросов. Лучше молчать как могила или придумывать лживые отговорки, а если что-то ненароком просочится наружу, абсолютно все отрицать.
Мы были женаты два года, и уже родился наш первый сын, когда Томасу все-таки пришлось со мной объясниться. Просто у него не оставалось выхода. Правда, он рассказал мне не так уж и много – только то, что ему позволили рассказать, поскольку прежде он обязан был с кем-то проконсультироваться – несмотря на мое давление, несмотря на опасность, которую он на нас навлек, занимаясь своими непонятными делами. Но тогда я по крайней мере узнала, что это были за дела. Вернее, я уже и раньше кое о чем догадывалась, а воображение, как известно, часто бывает куда смелее реальности, будучи лишенным конкретности с ее несокрушимой силой, поэтому всегда лучше отмахнуться от лишних фантазий и сказать себе: “Но ведь, возможно, ничего такого и не произошло, а о том, что произошло на самом деле, я ничего не знаю и никогда не узнаю. Зачем терзать себя пустыми домыслами?” С тех пор я не могла избавиться от смутного страха – в первую очередь за мужа, но также за маленького сына и за себя саму, а потом, разумеется, еще и за дочку. Он поклялся, что случившееся больше никогда не повторится, вообще ничего плохого с нами не будет, а я подумала: с какой легкостью некоторые люди дают клятвы, говоря о вещах, которые от них совсем не зависят и которые они не могут предотвратить. (Обычно так ведут себя типы либо безответственные, либо загнанные в угол.) И тем не менее я как последняя дура поверила ему – или просто не могла не поверить. У меня не оставалось выбора, если я хотела продолжать и дальше жить жизнью, похожей на нормальную. Хотя после того случая моя жизнь больше уже никогда не была совсем нормальной. Томас понапрасну врал, чтобы хоть как-то спасти положение (он и действительно должен был чувствовать себя загнанным в угол), а я понапрасну верила ему, чтобы страх оставался лишь смутным, недолговечным и подспудным, но только не острым и безграничным. Да, прошло около трех лет после его возвращения из Оксфорда, когда случилась история, которая заставила моего мужа рассказать мне то, что ему позволили рассказать.
Томас действительно работал в посольстве, чередуя пребывание в Мадриде с поездками в Лондон или в другие места его второй родины, и она, судя по всему, постепенно превращалась для него в первую, раз уж он служил именно ей и она платила ему жалованье, которое быстро росло. Мои же вклады в семейный бюджет выглядели по сравнению с этими деньгами скорее символическими – то, что я зарабатывала, шло лично мне или на сына, так как расходы на детей не знают пределов. Дополнительная учеба Томаса требовала все более долгих отлучек, и он был вынужден придумать более правдоподобное объяснение: из-за того, что он был двуязычным и легко сходился с людьми (к тому же пародийный талант располагал к нему окружающих, и они относились к Томасу с особой теплотой), Форин-офис пожелал пользоваться его услугами почаще – в качестве консультанта, посредника и переговорщика, а кроме того, он был востребован на радио ВВС для передач на испанском и английском языках, посвященных событиям в Испании и Латинской Америке. Поэтому конца его командировкам в Англию не предвидится, и они будут то весьма продолжительными,
Мы превратились в семейную пару, которая лишь время от времени живет вместе, но уже успели к этому привыкнуть и довольно легко приняли такой порядок вещей. Мало того, если любить друг друга, как любили друг друга мы (или верили в такую любовь, особенно я), нас даже радовало, что мы успеваем соскучиться, острее почувствовать желание (как физическое, так и желание увидеться), а также избавляемся от милой рутины неразлучности, которая при всей своей приятности в конце концов может превратиться в своего рода повинность или в лучшем случае стать чем-то настолько привычным и само собой разумеющимся, что перестаешь это ценить; а ведь бывают дни, когда хочется побыть одному, наедине со своими мыслями и воспоминаниями, или сесть за руль и укатить куда-нибудь подальше, куда глаза глядят, а потом провести ночь в гостинице любого незнакомого города, выбранного наобум с приближением ночи: притвориться, что у тебя нет и не было семьи, нет никаких обязательств и не к кому возвращаться. Месяцы, которые Томас проводил в Мадриде, дарили мне новые радости и иллюзии – я воспринимала их как подарок, а в первые дни и как нечто исключительное, заполнявшее пустоту, когда все вдруг вставало на свои места, когда его тело оказывалось в нашей супружеской постели, когда от него исходили тепло или жар, когда я, почувствовав, что он не спит и не дремлет, протягивала руку и кончиками пальцев дотрагивалась до его спины, чтобы убедиться, что он тут, и испытать несказанную радость оттого, что он тут, совсем близко, рядом, ведь в течение нескольких месяцев я видела рядом пустую подушку, пустое место на простыне и думала: “Когда же он вернется? Не пригрезилось же мне это: он действительно лежал здесь и был со мной… ”
И еще я знала, что какое-то время спустя он опять исчезнет и опять начнется для меня период тоски и ожидания, поэтому я воспринимала как чудо каждое утро, когда мы просыпались в одной кровати, и каждый вечер, когда мы вдвоем садились за стол ужинать или куда-нибудь шли, поскольку официальные мероприятия, которые требуют непременного присутствия сотрудников посольства, происходят постоянно. Нет, он не был прежним, и я замечала, что его одолевают тяжелые мысли, хотя он никогда о них не говорил, вернее, говорил, что все у него в порядке, но я не находила объяснений его печали. Правда, прежний беспечный и насмешливый Томас окончательно не исчез, иногда он возвращался, а значит, не все еще было потеряно, его не заслонил собой новый Томас, с каждым днем все более взрослый и даже загадочным образом постаревший; то есть прежний Томас продолжал жить в нем. Поэтому, если муж был в Мадриде, я старалась не придавать значения случившимся в нем переменам – его угрюмому или раздраженному виду и бессонницам, с которыми мне редко удавалось справиться; главным для меня было видеть улыбку, когда он улыбался, видеть внимательный взгляд серых глаз, слышать шутки и пародии, когда он соглашался их показать, осторожно или не очень целовать его губы и каждый день ощущать присутствие Томаса рядом, даже если он и был не прежним Томасом, а стал каким-то, скажем так, неправильным.
Когда чередование отъездов и возвращений стало привычным, Томас приезжал в Мадрид издерганный и сильно уставший, словно проснулся после кошмарного сна или недавние события потребовали от него слишком большого напряжения, но проходило несколько дней, и он вроде бы успокаивался, приободрялся и, казалось, время от времени сбрасывал с плеч некий груз и старался насладиться передышкой – до следующего отъезда. За проведенные дома недели тени, окружавшие его, рассеивались, он расслаблялся, лицо разглаживалось, настроение поднималось – Томас давал себе отдых, снова привыкал к семье, к друзьям и к рутине городской жизни, которая, надо заметить, включала в себя и теракты, совершенные ЭТА или какой-нибудь другой группировкой, а также преступления ультраправых, всякого рода протестные акции и стычки, опасность государственного переворота, постоянное чувство неуверенности, когда после смерти бессмертного Франко надежды то и дело сменялись разочарованиями. Но Томаса все это трогало мало, словно происходило не с ним, не где-то рядом и не имело особого значения, коль скоро в Англии ему снова предстояло лишь разгуливать по коврам, работать в кабинетах, а также посещать приемы и выполнять обязанности переводчика или консультанта на переговорах. Не могу сказать, чтобы меня не мучили подозрения; однажды, например, после двухмесячного отсутствия муж вернулся домой со шрамом на щеке, и это не был след пореза, полученного во время бритья, – рану явно нанесли ножом. Она уже успела затянуться, да и раньше, видимо, не была слишком глубокой, но шрам мог остаться надолго, а то и навсегда, хотя, вероятно, едва заметный, если не сделать пластическую операцию, которая, по словам Томаса, уже планировалась. Эту операцию ему, вне всякого сомнения, вскоре и сделали, поскольку к следующей нашей встрече от шрама не осталось даже следа. Судя по всему, над ним потрудился отличный хирург, мастер своего дела. Но, увидев шрам в первый раз, я испугалась:
– Что с тобой? Кто тебя так?
Томас провел ногтем большого пальца по щеке, по шраму, словно такой жест уже стал для него привычным.
– Ерунда, не повезло. Напали ночью на улице: я очень поздно вышел с работы и решил пройтись до дому пешком. Два типа с ножами… Требовали кошелек, а я не отдал. Одного ударил ногой в грудь и побежал, но второй пустил в ход нож. К счастью, он задел меня только самым кончиком, а не полоснул по лицу лезвием. В итоге – легкий порез, хотя крови было много, и остановить ее удалось с трудом. Но все уже зажило, как ты сама видишь.