Беруны. Из Гощи гость
Шрифт:
немилосердном и суде его немилостивом; и кончил мужиками обозными, теми, что
подобрали Кузёмку, дали ему вина и хлеба, довезли до Москвы, не дали ему погибнуть. Даже
всхлипнул Кузёмка от обиды и жалости к самому себе, когда кончил свою повесть. И Акилла
шипел, и Нефед оборачивался, испуганно глядя на Кузёмку, который был в темницах и
затворах, за решетками и замками, видел там доброе и недоброе, злое и благое, и всяческое и
всякое.
Князю Ивану
много разделить и хорошего и худого. Но того, что содеялось, уже не воротишь и не
повернешь, как хочется тебе. Того не повернешь и другого не повернешь. Ничего. Увы!
Сидя на ворохе сена, укрытый тулупом, шевелил князь Иван в памяти то и это, книги и
вирши, людей и дела. Иногда в стороне, далеко, показывались волки. Не смея приблизиться
при свете, они тянулись труском, след в след, точно по струнке, и затем пропадали.
Акилла глядел на Кузёмку, слезились глаза у старика – на холоду или невесть от чего? Он
заговаривал с Кузёмкой, утешал его, как умел:
– Иной раз что деется над человеком, Кузёмушко, в глуби поддонной, потаенно, незримо
для ока! Сидит там, у Иосифа в обители, некоторый враль. Сидит в темнице, и имя ему
неведомо. Так и слывет – враль. Скажи ты! А? Без имени живет! А придется, так без имени и
сгинет.
Князь Иван слушал и не слушал, погруженный в свою думу, мысленно прощаясь с тем,
что отгрохотало навсегда. Он прощался с днями, уже канувшими в омут времен, в реку Лету,
как зовется она у латинских риторов; прощался с людьми, которые добры были к князю
Ивану и до которых теперь уже не досягнуть; прощался и с делами царства, сопричастником
которых был и он, дукс Иван. Все это потонуло в Летейской реке и покроется тьмою, будет
предано забвению. Ведь так и сказано где-то в летописи русской: «Вещи и дела, кои
незаписанными пребывают, тьмою покрываются и забвению предаются». Но тогда надо
написать обо всем. И он напишет обо всем, князь Иван, напишет в книге, если продлятся его
дни. И так ее и озаглавит: «Книга дней и царей». «Сие князь-Иванова слогу Андреевича
Хворостинина написание».
Всякое, как ему подобает, станет в князя Ивана книге на месте своем, в соответствующей
части, как учит Квинтилиан, величайший из риторов. Малое станет на месте малом, великое
– как великому пригоже. Все оживет, одушевится, правильно покажет. Все... Даже пан
Феликс – в Литве он ныне; Афанасий Власьев – в Уфе ему ссылка; Григорий-дьякон...
Григорий-книгописец... борзой писец... Где же ты ныне, Григорий, монах бродячий, царёв
сопутник?.. Царёв?.. И спохватился
дорожной не расспросил он Кузёмку, не расспросил о главном.
– Кузьма, – повернулся он под тулупом, – а говорил ты с паном о некотором деле? За тем
и посылай был. Что же молвил тебе пан?
– Лих тот пан, – почесал затылок Кузёмка. – Не добился я толку. Сказывал, в грамотице
все отписано тебе. – Кузёмка развел руками. – На Можайске у воеводы та грамотица либо в
Разбойном приказе в Москве.
–Та-ак, – протянул князь Иван. – Да неужто слова не молвил и тебе о некотором деле?
– Пан тот бражник да пересмешник. Я его спрашиваю о некотором деле, а он мне одно
твердит: в Самборе горе, да в Гоще беда. Да еще сказал: объявилось-де – в Самборе всё воры,
3 Старинные ружья (пищали) были с кремневыми замками и с колесными (колесцовые).
да на всякого вора хватает болванов, и сам-де он, пан, болван, и будто и я, Кузьма, болван... А
что до дела, так в грамотке, сказывал, и отписано тебе о некотором деле.
– Князь Иван Андреевич, – вмешался Акилла, – пробовал ты коли... козлов в решёта
доить? Известно, не пробовал. Ну, так непочто было и Кузьму гонять за рубеж за делом
таким. «Некоторое дело», – покачал головою Акилла. – Ты меня спроси, я тебе скажу. Убили
царя навечно, намутил он тут надолго, из Гощи был гостюшка, значит, в Гоще и делан. Вот
тебе и «некоторое дело».
Акилла умолк. Сердито поглядывал он на князя Ивана, которому нечего было возразить
Акилле.
«То так, – думал князь Иван. – Теперь выходит, что непочто было гонять, непочто... В
смятении и страхе умыслил уцепиться за тень единую, за тень без души и плоти, да вышло
только так, что отдал Кузьму на пытку и муку. Эх, кабы знатьё!.. – вздохнул князь Иван. – У
колелых я пчел да меду захотел. Не в Литве-ста было искать мне пути. Один мне путь лежит:
не в сторону на Литву, не к Шуйскому – назад... Один мне путь, прямой: к рязанцам, к
тулянам да на Коломенское село».
Замлели ноги у князя Ивана, а он все сидел не шевелясь, то думая о своем, то глядя
бездумно в белое пространство, отороченное сизой полосой. Туда, за полосу эту, уносили их
всех кони, всех одной дорогой. И кони шли резво. Ветер гонялся за ними, обгонял и летел
дальше, посвистывая в ветлах, взметая серебряную пыль над полем.
«Эвон чего наворотил ты, Димитрий ты Иванович, твое царское величество, – продолжал
размышлять князь Иван. – То так... Ничего не скажешь... Вышел ты в Русь из темной пучины,