Беруны. Из Гощи гость

Давыдов Зиновий Самойлович

разогнанные нестерпимым Ларкиным звоном, снова стали лепиться по карнизам. Вдали

белело поле, чернела подмонастырская слобода, темно-сизый лес тянулся по небосклону.

Акилла охватил все это взором и присел в углу рядом с Ларкой.

– Зол ты звонить, парень, – молвил он, растирая окоченевшие руки. – Звон ведешь красно

и складно. Хлестко клеплешь... Очень поразительно.

Ларка молчал, улыбаясь во всю ширь своего необычайно огромного рта. Акилла

подышал себе

на руки, вдел их в рукавицы и сказал раздумчиво и тихо:

– Слыхивали и мы звоны... во времена оны.

– Чевось? – оборотился к нему Ларка и вынул из ушей своих по клюквине: клюквою

затыкал он себе уши, чтобы не оглохнуть на колокольне.

– Слыхивали, говорю, и мы звоны, – крикнул ему Акилла. – То так. Да. Тебя как звать,

парень?

– Лавёром зовут, Ларкой меня кличут.

– Сколь время ты тут зонарем? Давно в обители?

– Время не упомню. Кинули меня здесь маленького. Кто кинул, не знаю. А звоню года с

два. До того ж был старец колокольный отец Леванид. Вон звони-ил! Хотели его взять в

Москву к патриарху, да глохнуть стал.

– Где ж теперь старец-от Леванид?

– Помер Леванид. Он тут, бывало, на колокольне и ночевал летами. Как отзвонит к

вечерне, счас сапоги скинет и почнет ночевать.

– Так, Лавёр, да. Слыхивали мы звоны. Да. Иду, значит, я двором, вижу, того-сего,

бугор... ну, бугор; на бугре, споверху, значит, дыра; из дыры, слышу, вопль исходит.

– Это ты, батька, видно, к земляной забрел к тюрьме. Не велено туда подходить.

– Отчего же не ведено, паря?

– Не ведено. Посажен в земляную тюрьму какой-то враль, тому с месяц из Ярославля

привезен, врет-несет, инда уши вянут. Велено братье от тюрьмы отбегать изрядно и его

враканья не слушать.

– Хм... Скажи ты!.. Враль... А как ему имя?

– Имя ему неведомо. Без имени живет, так вралем и слывет. Сказывал старец Исайя:

человек-де враль изрядно седастый, пожил на свете времени довольно, теперь, чтоб не

облыгался, пускай ему крысы в земляной глотку перегрызут; пускай там один и подохнет.

– Он там один сидит, враль-то?

– Один же и сидит в рогатке, в оковах. Пускай издохнет, – махнул рукой Ларка и

улыбнулся.

– А другой?

– Это какой же другой? Ивашко? Это ты про Ивашка? Был у расстриги в крайчих; у

расстриги, что московским царем нарекся.

– Про Ивашка ж. – Акилла насторожился весь, клюшки в руках стиснул. – Что ж тот

Ивашко?

– Ивашко в молчательной сидит; еретик лютый; пускай бы да Ивашко тоже издох.

Пускай...

– В молчательной, говоришь, – дернулся сразу Акилла.

– В молчательной, за воскобойней.

Больше Акилле от Ларки не надо было ничего.

XXVI.

ВСТРЕЧА С ЧЕРТОМ ЛИЦОМ К ЛИЦУ

Кузёмка грохнул на пол дрова, снял с вязанки веревку и огляделся.

Сени. По полу снегом наметено. По стенам – двери на железных замётах.

Прислушался Кузёмка: тихо, только крысы пищат в норах да ветер гудит в трубе печной.

Кузёмка припал к одной двери – тихо, к другой – тоже тихо. За третьей дверью послышался

Кузёмке шорох. Приник Кузёмка к скважине оком, и дух у Кузьмы перехватило; князь Иван!

Понурый, серый, нечесаный... Сидит... Глядит... Пальцами перебирает... Тошно ему.

– Иван Андреевич! – крикнул Кузёмка. – Княжич!.. Ох, ты...

Князь Иван встрепенулся, выпрямился... Голос, едва знакомый, хриплый, кричит ему в

запертую дверь:

– Это я, я... Иван Андреевич, я-су тут, Кузёмка...

Кузёмка?! Князь Иван вскочил с места, шуба свалилась наземь, князь Иван топчет ее, не

замечая... Кузёмка?

– Зачем пришел, иуда, вепрь, змей? Мало содеял ты надо мной? Еще тебе надо?..

– Иван Андреевич...

– Прочь, говорю, шиш треклятый! От Исайи пришел? От игумена? От Шуйских

подослан?

– Иван Андреевич, что ты, опомнись! Ума ты решился.

– Прочь, говорю, раб, смерд! – И князь Иван кинулся к двери, стал молотить по ней

кулаками. – Прочь, прочь! – кричал он исступленно, уже собственного голоса не слыша,

выкликая только одно: – Прочь, прочь, прочь...

Кузёмка отбежал в угол, повалился там на дрова, стал волосы на себе рвать. Потом

завыл:

– Иван Андреевич, я ли не страдалец за тебя... Муки мои и раны... Огонь и дыба... Из

бездны бежал смертной очей твоих видеть... О-о-о!..

Притих Кузёмка. Притихло и в келье у князя Ивана. Опять только крысы да ветер.

Кузёмка поднял с полу шапку, вытер ею лицо, мокрое от слез, и опять подобрался к двери.

Заглянул в скважину: князь Иван лежит на лавке лицом книзу, пальцы растопырил и в волосы

себе запустил. И стал молить Кузёмка князя Ивана, стал уговаривать его, стал доказывать

ему, задыхаясь от волнения, захлебываясь от горя:

– Непричинен я тому, Иван Андреевич, княжич желанный... Сограбили с меня тулуп, да в

тулупе – письмо. От того и повелась беда несказанная: меня под кнут, тебя в заточенье. Ой, и

бил же Вахрамей! В клочья драл мою плоть; тело мое белое – земли чернее. Глянул бы ты, не

признал бы Кузьму. О-о-о! – И Кузёмка снова завыл.

Но князь Иван поднял тут голову, повернулся, присел на лавке и безумными глазами

оглядел свой приют. Все то же: решетка в окошке, лавка с соломенным тюфяком,