Беруны. Из Гощи гость
Шрифт:
Тимофеич никогда ещё не знал на промысле подобной удачи. Выходило, зверь плодился
на Беруне обильно, он был неробок и нехитер, и его можно было брать голыми руками.
Только один песец проскользнул мимо колен Ванюшки и, остановившись невдалеке, сел по-
собачьи на задние лапы и стал разглядывать хозяйничавших у его подснежной избушки
незнакомцев. Но через минуту зверек перекувыркнулся через голову и распластался на снегу
с торчавшей в груди стрелой, впервые по
У Тимофеича, когда стало уже смеркаться, тоже вышел случай. Песец высунул голову из-
под снега и юркнул вверх, но так быстро, что Тимофеич успел впопыхах только резануть по
снегу топором. На снегу осталась пушистая песцовая метелка, отрубленная по самый
крестец, а бесхвостый зверь, свернувшись спиралью, завертелся на снегу, как бешеный,
словно метелица закружила его здесь в снежную вихревую воронку.
Федор метнул в песца пикой, которая вонзилась рядом в снег, а зверек бросился вперед
собачьей растяжкой и скрылся из виду в уже посиневшей, смеркающейся дали.
Но Тимофеичу не жалко было упущенной добычи: набитых песцов здесь лежала целая
куча, и надо было успеть до темноты перетащить всю эту уйму к избе.
– Будет, Степан! Хватит нам тут и на завтра работы. Вяжи их за хвосты. Гляди, сумеркает
как...
Довольные и усталые, потащили они свою добычу вниз и шли, временами весело
перекликаясь, словно возвращались после удачной охоты к себе, в Кузнецову или
Окладникову слободку, где густое варево в печи, а на столе, на деревянной тарелке, черный
хлеб нарезан большими ломтями.
Тимофеич подумал о хлебе, которого уже три месяца не брал в рот. Он подумал о ржаном
хлебушке, круто посыпанном солью, но на Малом Беруне не было ни соли, ни хлеба.
В каждой руке Тимофеича висело едва ли не по полдесятка песцов, которых он держал за
хвосты, волоча их мордами по снегу. Тимофеич шел, крепко сжимая в руках мягкий,
пушистый мех, и все думал о хлебе, который пекла по субботам окладниковская стряпуха
Соломонида, о больших румяных хлебах, пахнувших кислым теплом нагретого и насквозь
обжитого угла. В том углу, в чуланчике, за кухонной печкой большого окладниковского дома,
Тимофеич угнездился вскоре, как похоронил свою старуху, и пахло там всегда свежим
хлебом и хозяйскими наваристыми щами.
При этих воспоминаниях, всё шире развертывавшихся в голове Тимофеича, у него даже в
животе зарокотало так, что шедший впереди Федор обернулся:
– Чего?
– Чего... Ничего! Я тебя не звал.
– А мне послышалось – ты меня окликнул: Федор...
– Не окликал я тебя. Снится тебе всё... На ходу и то снится.
Тимофеич встряхнулся и даже
отогнать столь некстати обуявшие его мечты о хлебах, печь которые первой мастерицей на
Мезени прослыла косоглазая окладниковская Соломонида. Да и до избы в ложбинке осталось
шагов сто, не больше. И Тимофеич, подходя к избе и завидя ещё издали разбросанные на
снегу куски медвежатины, так и не убранные с утра, накинулся на Федора, окончательно уже
позабыв про окладниковские хлебы и про похожую на квашню Соломониду.
– Ванюшка – он, можно сказать, дитя, младень-несмышлёныш. А ты-то о чём думал?
– Дитя – женить пора, – откликнулся беззаботный и почти всегда веселый Степан.
– Ты не знаю о чем думал, – продолжал пушить Федора Тимофеич. – Тебе бы всё сидеть
и на пуп свой глядеть да не знаю о чём думать.
Но Федор не оправдывался. Шагах в пяти от порога он вдруг снова увидел на снегу
отрубленную «человечью» ногу.
И, сбросив здесь же у входа всех своих песцов, Федор быстро вошел в избу.
X. СПЛОШНАЯ НОЧЬ
И с этого дня пошло. Песцов было набито – сила! Стоило только подняться по скату
ложбинки и дойти до первых обрывов ступенчатой горы, как здесь сразу же начинались
норы, берлоги, пещеры – убежища мелкого зверья и вертепы ошкуев невиданной,
страшнющей величины. Около песцов и голубых лисиц возились Федор и Ванюшка, а
Тимофеич с топором и Степан с рогатиною и луком отходили подальше в поисках более
крупного зверя.
Крепчали морозы, и твердел наст. Он стрелял по ночам, длинными трещинами извиваясь
по скатам ложбинки. И бревенчатые стены избы тоже потрескивали ночью и скрипели, как
обоз на зимней дороге. А дни тем временем всё убывали и становились короче воробьиного
носа. Вот-вот должны были наступить круглые потёмки; сиверко накатывал их с моря на
Малый Берун.
Ободранные туши добытого зверя промышленники по-прежнему сохраняли на холоде,
увязывая их в оленьи шкуры и подвешивая на врытых в землю столбах. Снег они на далекое
расстояние вокруг заливали водою, чтобы крепкий ледок не давал песцам подрываться под
торчавшие стоймя бревна и валить их вместе с подвешенным на них мясом, увязанным в
меховые узлы. Замороженные туши – оленьи, медвежьи и лисьи – были наложены и в сенях,
но все это изобилие было пресно без соли и хлеба. Особенно воротило на первых порах от
песца, потому что какая может быть вкусовитость в собачине? Чтобы как-нибудь скрасить
еду, придумали промышленники коптить убоину, развешивая её под кровлей на длинных