Берзарин
Шрифт:
— Она, Ольга Константиновна, наша, родная, русская, — заключил Бушин.
А нас увлекла озерная романтика.
— Хорошо, что за озером и лебедями присматривает надежный человек, майор-артиллерист. Пушкари рассказывали, что он при танковой немецкой атаке как-то остался один со своей пушкой. Обрушил огонь на броню. И танки отступили. Вот какой он, — восхищенно рассказывал мой земляк минометчик Ваня Черненко. — А Груневальд сберечь надо. Чудесный у немцев получится оздоровительный лагерь. Случайных людей к лесу, к речкам и озерам допускать нельзя. Помнишь, до войны в нашем
— Тоже сравнил, — возразил ему какой-то солдат. — Топор-Секира, наверное, из срубленного леса что-то построил. А тут найдутся типы, которые перепортят природу из злости…
Мы перезванивались с Бушиным, и он обещал еще раз привезти Ольгу Константиновну, чтобы показать ей наши владения. Нам, штабным офицерам, Борис Толстов говорил только о лебедях:
— Люблю их! Школьником разводил голубей, оставил их только потому, что поступил в артиллерийское училище. А вот уйду в отставку, разведу не голубей, а лебедей. Знаете ли вы, что пара лебедей слита воедино. Они не могут жить в разлуке. И если кто останется без пары — улетает и прячется в глухих зарослях и там умирает. А перед смертью можно услышать прощальный голос птицы. Отсюда и пошла крылатая фраза: «Лебединая песня».
Суровый человек майор. Какие тяжелые сражения с танками выдержал! А теперь мы видим его как мечтателя. Что на душе у этого романтика от артиллерии — один Господь знает. Командир полка не вдается в рассуждения, определяет: «Нервы шалят». Но поддался на уговоры Толстова, и мы приехали к нему, как он просил нас, на рассвете. Пошли по тропинке к берегу и увидели Толстова. Он сидел на пеньке и рассеянно бросал гальку в воду. Услышав наши шаги, поднялся и обрадованно поприветствовал.
Мы сели в лодку, и майор погнал ее к заливчику, где плавали лебеди. Пара лебедей. На этом озере, пережившем такую бурю, как война, они уцелели и продолжали жить гордой отшельнической жизнью. Птицы совершенно не обращали внимания на лодку и людей. Они даже направились сначала к нам, но в сотне метров застыли на воде, одинокие, неподвижные. Сюда ударили солнечные лучи. И птицы от этого света порозовели, подставив свои бока яркому солнцу. Мы сидели в лодке молча, вдыхая запах водорослей.
— Вот в такое время пусть к тебе в гости и приедут Бушин и актриса, — посоветовал командир полка. — У тебя, Борис, есть отличный повар. На этой даче кинозал в хорошем состоянии, даже оборудование уцелело. Посоветуйся с Ольгой Константиновной, как все это лучше использовать. Главврач наш, кажется, твой земляк?
— Да, — ответил Толстов. — Земляк и одноклассник. Только он после десятилетки пошел в медицинский.
— Ты и его пригласи, Виктора Соловьева. Он поклонник всяких искусств. Пригласи медсестер, пусть споют Ольге частушки и припевки. Голосистую медсестру нашу Нину Кузьмину хвалила сама Клавдия Шульженко.
Мы уехали в свой штаб, там узнали, что Бушин и Ольга Константиновна звонили по телефону, искали Толстова. Оказывается, Ольга Константиновна подобрала и отправляет нам дюжину коробок с кинолентами Голливуда. В основном это картины с участием Чарли Чаплина. Есть и шедевр киноискусства — «Тарзан», о котором наши воины уже были наслышаны, где главную роль сыграл олимпийский чемпион по плаванию Джон Вейсмюллер. И щедрый подарок этот мы получили.
А ночью ответственный дежурный штаба полка принял из района озера Шляхтензее тревожную радиограмму. Там случилась беда — произошло
Такой пакости мы не ожидали. Значит, расслабляться нам рановато. В полку все были взволнованы, читая изданный по этому поводу приказ С. Г. Артемова.
А Толстов? Я никогда не видел, чтобы майор был таким растерянным. Он на поле боя видел кровь, смерть, сам имел ранения, контузии. Теперь же он совсем потерял над собой контроль. Разговаривать не мог, по лицу текли слезы. В штабе я пригласил его в офицерскую столовую. Он посмотрел на меня отсутствующим взглядом, спросил тихо:
— Как они могли их убить? Божественные существа…
Через несколько дней нам, взамен Целлендорфа с его академией Генриха Геринга и озером Шляхтензее, высшее командование подобрало другой район для дислокации. Район Олимпийской деревни. Район военного лагеря Дёбериц. Дивизия получила все условия для жизни и учебы, для гарнизонной службы. В Дёберице было всё — казармы, административные здания, полигон, площадь для подготовки к парадам, другие постройки — склады, баня, столовые. Санитарная часть полка и ее начальник — капитан медицинской службы Виктор Соловьев даже мечтать не смели о таком медицинском комплексе. Вполне приличная больница, а рядом в более просторных помещениях разместился медико-санитарный батальон.
Капитан Соловьев дежурил, когда в ординаторской появился майор Толстов. Он пытался сесть на стул, но упал. Соловьев позвал санитаров, которые положили Толстова в больничную палату. Врачи пытались оказать майору какую-то помощь, но ничего не успели сделать. Майор умер, не приходя в сознание.
При вскрытии тела умершего сделали заключение: в организме цианиды. Записки майор не оставил, имелись основания думать, что он покончил с собой.
Похоронили майора-артиллериста на военном участке кладбища Олимпишесдорф. Многие батарейцы за лафетом с гробом шли в слезах. А старшего лейтенанта Сашу Буймова, бесстрашного истребителя немецких танков, друзья вели под руки, он не держался на ногах.
Виктор Соловьев, земляк Бориса Толстова, написал в Астрахань письмо его семье, супруге Ане с дочкой. Аня приезжала, посетила могилу мужа и забрала его вещи. Не знаю уж, как Виктор истолковал молодой вдове уход из жизни Бориса. У нас, хорошо его знавших, она ни о чем не спрашивала.
Район Западного Берлина, где комендантом зоны был Борис Толстов, отошел к американцам. Жалею я, что артиллерист-майор не дожил до того дня, когда он мог бы с честью и достоинством передать свои владения войскам США. Я видел батальон, вступивший в академию имени Геринга. На их грузовиках белой краской нанесена была художником голова лошади. Мне объяснили, что подразделение относится к кавалерийской бригаде.
Наш майор при своей жизни распростился с лебедями на озере Шляхтензее. Вряд ли «кавалеристы», «джи-ай», стали бы возиться с птицами.
В академии имени Геринга они развернули торговлю ширпотребом, сюда тучами хлынули люмпен-девицы. Узнал я еще об одной особенности в поведении американцев. Если берзаринские коменданты провозгласили неприкосновенность жилища берлинцев, то «джи-ай» в этом им отказали. У них патруль, какой-нибудь верзила-негр, мог вламываться в немецкую квартиру в любое время суток. Немцам вообще было запрещено пользоваться запирающими устройствами. Всё бесхозное подлежало реквизициям. Лебеди были обречены — так или иначе, от них не осталось бы ни пуха ни пера.