Бес смертный
Шрифт:
Кино еще целомудреннее, чем было когда-то при Советской власти. Про театр можно забыть – там, кроме Чехова, никого уже несколько лет не ставят. Впрочем, в театр я не хожу, поэтому не знаю, может быть, там уже замахнулись на какого-нибудь Тургенева или Солженицына.
Однако для людей обеспеченных, а значит, лояльных и безопасных для общества, людей, которые никогда не выйдут на улицу с кастетом в кармане и без кредитной карточки, клубничные развлечения имелись. Вот хоть как здесь, к примеру, в «Бедных людях».
Про
Про Интернет и вспоминать не стоит. Кино, театр, реклама, литература, легкая промышленность – все существовало в глубоком и прямом русле порнухи. Довольно весело было.
Сейчас не так. Сейчас в школах беременных старшеклассниц не бывает. Зато имеются голые виолончелистки, которых, судя по слухам, за умеренную для этого заведения плату можно подцепить и отхарить прямо в соседнем со сценой кабинетике, для таких забав специально приспособленном.
Играли музыкантши отвратительно, так что мне их было не жалко. Видно, ни на что больше не годны с лица приятные девушки, кроме как потеть в тесном кабинетике под полураздетым офицером полиции нравов. Или скакать верхом на известном юмористе.
– Ну, показывай, – сказал Карл Фридрихович Сухорукову, и тот, зацепившись острым локтем за край стола, по счастью, крепко привинченного к полу, вытащил из внутреннего кармана пиджака мятый листок бумаги.
– Сейчас, – торопливо забормотал Сухоруков, разворачивая листок.
Однако же куратор, протянув над столом руку, выхватил бумажку и, не глядя, сунул в карман.
– Я сам посмотрю.
– Но…
– Что – но? Я же сказал: как ты напишешь, так и будет. Ты у нас арт-директор, тебе и решать. И вся ответственность на тебе. А я просто посмотрю. Имею я право просто посмотреть, а?
– Да, конечно…
Сухоруков, мгновенно надувшийся от «арт-директора», снова опал, услышав в словах Карла Фридриховича явное к себе пренебрежение.
– И президент наш посмотрит. Правильно, Боцман?
– Правильно. Все, что ни скажешь, – правильно, – ответил я. Мне было совершенно все равно, что за бумажку притащил модный мальчик моему шефу. Скажут посмотреть – посмотрю. Чего же не посмотреть…
– Я еще думал…
– Нечего думать, – оборвал его куратор. – Все уже давно придумано. Надо только делать.
– Здорово! – стараясь не потерять лица и ощущения собственной значимости, воскликнул Сухоруков. – Здорово! Наконец-то пришло время, наконец-то можно что-то реально
– А чем ты занимаешься? – спросил я у раскрасневшегося модника, но тут над нашими головами проплыл, как летающая тарелка, круглый поднос, уставленный бутылками, тарелками, мисками и плошками. Так здесь было принято подавать кушанья и напитки – все сразу, в один прием.
Витя вернулся от стойки, уселся рядом со мной и задышал жарким мартеном в предвкушении приема пищи.
Когда двое официантов с попками зрелых педерастов, обтянутыми черными трико, уплыли в темноту зала, куратор полез во внутренний карман куртки.
– Это тебе. – Он протянул Сухорукову пухлый конверт.
Модник пощупал конверт тонкими пальцами. Раскрыл, заглянул внутрь.
– Ё-моё!
– На развитие современного искусства, – сказал Карл Фридрихович. – Посчитал?
– Сейчас…
Сухоруков шуршал купюрами так громко, что перекрывал завывания двух виолончелей. Голые девчонки играли что-то из Шостаковича.
– Три… тысячи?
– Да. Надеюсь, истратишь на дело? – Куратор наполнил свою пиалу коньяком. – Просто так я, знаешь, деньгами не разбрасываюсь…
– Конечно, – очень убедительно сказал Сухоруков. – На дело. Мне альбом писать. Столько всего нужно.
– Что нужно, ты и так получишь. Я имею в виду аппарат. А деньги… Они для творчества тебе даны.
– Ага. Хорошо. Спасибо.
Я, как, вероятно, и Сухоруков, не очень понимал, что значит «деньги для творчества» и как их можно истратить в этом случае с толком. На мой взгляд, деньги, полученные «на творчество», уместнее всего пропить, прогулять и потратить на баб. Тем самым получив новые или старые, но сильные ощущения, которые и послужат катализатором этого самого творчества.
– Это тебе, – прервал мои размышления Карл, бросив на стол конверт. Одним уголком он угодил в блюдечко с белым жидким салатом. Здесь явно перекладывали сметаны. Наверное, так было нужно…
Я сунул конверт в карман, не открывая. На ощупь и по тупому скользкому звуку, отозвавшемуся в пальцах легким зудом, в моем конверте, как и в сухоруковском, лежали крупные купюры. Куратор глотнул из пиалы и хмыкнул.
– Берет, как будто так и надо.
Витя, опорожнив пиалу одним глотком и тут же снова наполнив, цыкнул зубом.
– А что такое? – спросил я и оторвал от туловища лежавшего на фарфоровом блюде поросенка теплый, дрожащий в руках кусок.
– Это тебе аванс… Ты же еще ни черта не сделал, – сказал Карл Фридрихович. – Это только от моего хорошего к тебе отношения.
Куратор налил себе во второй раз, Витя – в третий. Сухоруков придерживался темпа Карла Фридриховича, я шел ноздря в ноздрю с охранником.
Виолончели заскрипели «Времена года» Вивальди. Меня передернуло. Карл Фридрихович поморщился.