Бес
Шрифт:
И он смеет обвинять меня в чем-то? После всего, что с нами сотворил? Отрекся и от меня, и от нашего ребенка, отрекся от своего счастья? Ради свободы?
Неужели я действительно была для него всего лишь целью? Даже спустя столько лет я не могла в это поверить… и его адская ненависть доказывала, что, нееет, моему палачу далеко не все равно. И, дааа, меня это радовало. Черной и едкой радостью. Мрачной, как и наша с ним любовь. Напрасно ты, Саша, дал мне ее почувствовать, твою одержимость. Она падает на мою мертвую плоть свежими каплями крови и пробуждает меня от смерти, твоя кровь в моих венах… и я ведь захочу еще. Твоей боли, смешать ее со своей, насладиться если уж не любовью, то нашей агонией. Сколько кругов ада ты приготовил для меня? На самом
А мне уже все равно. У меня не будет ни единого шанса сбежать отсюда. Саша никогда не был глупцом он все просчитал и продумал. Я не удивилась бы, если там, "на большой земле" я уже считаюсь мертвой. И мать не станет искать. Она никогда не рискует своей шкурой ради кого бы то ни было, включая меня. Скорее, подставит, чтоб спасти свою жизнь. Ради своих амбиций Ангелина Ярославская пойдет по трупам и, даже если среди них буду я, и глазом не моргнет.
Меня уже давно это не волновало, ровно с того момента, как Ярославская (да, для меня она перестала быть матерью) чуть не убила Сашу после того, как я ей доверилась. И я не сомневалась, что это было ее рук дело… то, что Саша отказался от меня, и смерть ребенка тоже на ее совести. Она могла ее спасти. Я была в этом уверена. С тех пор я ни разу не назвала ее матерью. Ни в глаза, ни за спиной. В этой проклятой жизни меня никто не любил так, как когда-то любил Саша. Впрочем, меня никто и ненавидел так же сильно. И еще я была уверена, что буду жива, пока мой палач не найдет мою мать. Я уверена, он готовит нам совместный спектакль и много сцен в нем вместе.
Саша — гений, и я точно знаю, что он выжмет из нас максимум слез и боли. Он продумал каждый штрих и деталь. Только он не знает одного — я хочу посмотреть, как он заставит ее рыдать. Эту суку, которая была мне матерью лишь биологически. Я бы отдала многое за то, чтобы задать ей пару вопросов и быть уверенной, что получу на них честные ответы. Например, как умер мой настоящий отец и отчим, и какая тварь убила мою бабушку. Чтобы она призналась и была мною проклята трижды.
Я не боюсь нашей войны. Я готова принять в ней самое активное участие. Это моя последняя роль, и она будет самой искренней и настоящей. Я хочу воевать до последней капли крови, до последнего стона и вздоха. Но сломать он меня не сломает. Я давно разломана на осколки.
Но я сильно ошибалась, думая, что знаю его… что я подготовилась к каждому из ударов, что я смогу их вынести.
Прошло несколько дней. Он не приходил ко мне. Это его любимый прессинг — держать меня в неведении и в клетке ровно столько, чтобы я начала сходить с ума. Но я нашла для себя развлечение. Когда в доме стихали все голоса и снаружи включались фонари, я подтягивала железный стул к стене, забиралась на него с ногами и выглядывала наружу. Под моими окнами открывался вид на берег. Вода бесновалась и плескалась, то успокаивая, то поднимая во мне невероятную по своей силе бурю, и мне хотелось подобно этой стихии затопить все живое вокруг и утянуть Беса вместе с собой прямиком в ад. В рай мы с ним никогда не попадем.
Но мой ад начался гораздо раньше. Однажды рано утром я проснулась от звуков, которых не должно было быть здесь. За окнами моей тюрьмы… От звука детских голосов. Я подскочила на кровати и, свесив ноги, долго смотрела в никуда, пытаясь себя успокоить и убедить в том, что мне это опять кажется и скоро этот кошмар закончится… справиться с панической атакой, от которой все холодело внутри.
Но голоса не смолкали, а доносились все отчетливей… Я вскочила с постели, подтянула стул к стене. Залезла на него и… и задохнулась от дикой боли.
По побережью бегали дети… гоняли мяч. Мальчик и девочка. Они весело смеялись и падали в песок, бегали друг за другом вместе с небольшой собачкой бело-коричневого окраса.
Тяжело дыша, я впилась пальцами в подоконник, чувствуя, как пошатнулся под дрожащими ногами стул. Девочка… темноволосая, похожая на маленького ангелочка с развевающимися по ветру волосами…
И вдруг девочка громко закричала:
— Папа.
И дети бросились бежать куда-то, раскрыв на бегу объятия. Я прижалась лицом к стеклу… и вдруг сердце словно разрезало ножом с такой силой, что я отшатнулась назад и упала назад, прямо на каменный пол, ударившись больно затылком… но так и осталась лежать, глядя в потолок и чувствуя, как вся истекаю кровью и не могу от боли даже вздохнуть.
Потому что девочка назвала папой… Сашу. Это к нему они подбежали, раскрыв объятия. Это он закружил обоих в воздухе и убил меня в этот момент снова… я полетела прямиком в разрытую могилу, хватая воздух широко раскрытым ртом и не выдержав даже первого удара, который мне нанес мой персональный палач.
ГЛАВА 7. БЕС
Мы познакомились с Женей еще в тюрьме. Парня все считали за чокнутого. Он сидел за жестокое убийство двоих мужчин, но вы бы никогда в жизни не догадались бы о подобном, глядя на всегда веселого, сыпавшего шутки светловолосого пацана с озорными карими глазами. Казалось, на его лице навсегда застыла задорная усмешка. Он просто не бывал серьезным ни секунды. В месте, которое наводило тоску на любого. И, откровенно говоря, именно этим и раздражал. Ужасно раздражал тем, что постоянно что-то напевал себе под нос. Глупые бессмысленные песенки, за которые хотелось приложить его носом об решетку. И ведь прикладывали. И не раз по морде получал за то, что авторитетов не признавал. Мог брякнуть что-то провокационное про любого из зэков. Потом харкал кровью долго, конечно, несколько раз в больницу попадал с переломами ребер. Выходил и снова начинал бесить своим позитивом. И меня бесил. Ужасно. В первую очередь, глупостью своей. Нарывался постоянно, наступая на одни и те же грабли своими шутками и задиристым характером. А с другой стороны вызывал непонимание и… какой-то интерес. Интерес увидеть, понять, что должно случиться с этим идиотом, как сильно должны проломить ему череп, прежде чем он угомонится.
Я прокололся именно на этом своем интересе. Когда завели нас в душ на помывку, и там Женька три выродка опустить хотели. Когда увидел, как вдруг вместо тщедушного паренька с острым языком, начал отбиваться, грязно матерясь, совершенно другой человек. Злой. По-звериному злой. Ни хрена не испугался он тогда. Вот это, наверное, и зацепило. Что дрался не на жизнь, а на смерть, без унизительной мольбы, которую у него требовали ублюдки. Раскидал я тогда этих тварей и сказал, если кто парнишку хоть пальцем тронет, дело со мной иметь будет.
И все. Словно приговор себе подписал. До конца жизни с этим придурком мыкаться. Жаль только, что оказалось, до конца его жизни.
Он рассказывал, что убил двоих подонков, напавших на его возлюбленную. Жестко убил. Отметелил подвернувшейся под руку металлической трубой. Говорил, сам не понял, что раскрошил череп одного из них на части, пока его не оттащили менты. Конечно, я не поверил. Восемьдесят процентов сидельцев, стоит спросить их, за что закрыли, скажут, что невиновны. Их подставили, они оборонялись, и самая благородная версия — спасали слабого от смерти. Старушку, ребенка, женщину. И сплошь крадут все, чтобы оплатить операции больным братьям и сестрам с племянниками. Люди боятся признать себя кончеными мразями, ища любую попытку зацепиться за маску человечности.
Тогда же Жека и раскрыл причину этой самой жизни в нем, которая била фонтаном, ошпаривая каплями жгучего счастья. До костей ошпаривая, вызывая желание держаться подальше от этой смертельной дряни.
Ее звали Марина. Она писала ему каждую неделю, и он ждал этих писем, как ждет жаждущий глотка воды. Хотя не совсем так. У Жени всегда было то, чего никогда не было у меня, и чему мог позавидовать любой мужик, особенно отсидевший на зоне. У него была уверенность в том, что начало недели он встретит письмом от нее, что она ждет и будет приходить на каждое разрешенное свидание.