Бес
Шрифт:
Грязь… когда-то она просила испачкать ее в ней. Когда-то жалобно выстанывала свое желание схлестнуться со мной в этой зловонной жиже нашего с ней болота разврата и греха… а сейчас она толкнула меня в нее с циничной, словно приклеенной к этим чувственно изогнутым губам, улыбкой. Только что, кончив так громко… так охренительно сладко, что у меня свело скулы выдрать хотя бы часть этой эйфории, обрушить ее внутрь себя, ломая кости и ребра. Только что, кончив с жадным и громким дыханием… эта тварь столкнула меня в самую вонючую грязь лицом, заставив на мгновение остановиться, застыть, потому что я вдруг понял, что не могу вдохнуть, словно нос и легкие забились этой грязью, не позволяя даже сделать вдоха.
Проклятая
В висках ревет диким зверем. Воет в исступленном порыве злобы, в желании разорвать на ошметки эту продажную суку, не оставив от нее даже кусочка. И хлесткой пощечиной по лицу, усмехнувшись, когда вскрикнула, приложив ладонь к щеке. Дрянь. Оттолкнул к самой стене со всей дури, с удовлетворением глядя на то, как ударилась и застонала, роняя голову на грудь. Но тут же вскинула ее, и я едва сдержал рычание в жажде придушить эту тварь. Свернуть ей шею одной рукой, сломать эту надменную пустую куклу.
Подошел к ней и, грубо схватив за голов, опустил ее на колени, с силой надавив на плечо. Расстегнул ширинку брюк, чувствуя, как начинает колотить в ярости. В ненависти к этой суке.
— Чтобы получить дозу у рыбного короля, ему нужно отсосать, Асссссоль, — ее имя вырывается с парами той само ненависти, перемежаясь с шипением, — и только если хорошо постараешься… моя маленькая шлюшка… я подумаю над твоей оплатой.
Надавив на ее скулы пальцами так, что вспыхнули болью зеленые глаза, ворваться в этот алчный рот, сжав ладонью затылок у своего паха. На всю длину. ДААА. Так, что дернулась, пытаясь освободиться. Так, что я головкой чувствую стенку ее горла. Судорожные глотательные движения. Острыми ногтями царапает мои бедра, ожесточенно пытаясь вырваться. Отчаянно. Безуспешно.
Отстранить ее от себя, наклонившись к широко открытому рту с дрожащими губами.
— Старайся, сучка, и, может, я тебе дам дозу.
И снова вонзиться между губ, чтобы начать иметь ее рот. Все, как она хотела. Грязно и беспощадно. Не позволяя освободиться, не позволяя сделать даже глоток кислорода. Исступленно толкаться быстрыми глубокими движениями, сцепив челюсти и выдыхая сквозь зубы. Глядя на ее глаза, наполненные слезами, на заплаканное лицо, испачканное слюнями, шипя, когда эта дрянь вдирается в мои бедра ногтями. Сопротивление. Война. Так вкуснее, оказалось, девочка. Ломать тебя вот так… в бою.
Все быстрее и быстрее, чувствуя, как подкатывает оргазм, как бьется волнами приближающегося наслаждения. Все сильнее поджимаются яйца в дичайшей потребности разрядиться… чтобы наконец кончить в горло. Прижав ее голову к себе. Кончить с животным рыком от той сладкой боли, что разорвалась в спине, что побежала огненной лавой по позвоночнику вверх к самому мозгу, создавая ощущение, будто плавятся кости от кайфа.
С последним содроганием оторвать ее от своего паха, отталкивая к стене, чтобы целое мгновение смотреть на задыхающееся лицо, зареванное и грязное, на горящие презрением и ненавистью глаза.
— Ты плохо старалась, девочка. Может, в следующий раз.
И выйти из чертовой клетки, заправляя рубашку в штаны и не оглядываясь.
Очередная заметка об обдолбавшемся ублюдке, сбившем насмерть молодую мать с коляской. На заднем фото — врезавшаяся в фонарный столб отцовская иномарка носатого сопляка в новомодных шмотках и с расфокусированным взглядом, а рядом — кадр счастливой улыбающейся семьи во время выписки из роддома. Ублюдок еще даже не понимает, в какую задницу он попал… впрочем, он вообще сейчас ничего не понимает и еще долго не будет в силу своего состояния. Не понравилась мне его ухмылка, хамская, искривленная выпестованной добреньким папочкой уверенностью, что любимый отпрыск останется безнаказанной. А зря. Как любил частенько поговаривать Кощей, против лома нет приема… а после он всегда добавлял с мерзкой улыбкой: окромя другого лома. Пришла пора предоставить обнаглевшему сыночку депутата самое лучшее лечение от любой зависимости. Смерть. Последний
Бросил газету на стол, думая о том, что она тоже еще не понимает. Моя девочка. Моя Ассоль была точно такой же наркоманкой еще совсем недавно… единственное отличие ее от этого придурка состояло в том, что она прекрасно осознавала, что убивает. Как осознавала и то, кого убивает. Выбрав для этого действа самый изощренный, самый жестокий способ, моя маленькая девочка из сказки Грина с самыми зелеными на свете глазами и самым красивым именем прикончила меня с таким хладнокровием, которому мог бы позавидовать любой серийный убийца. Моя девочка, которая не искала каждый раз новые никчемные жертвы, предпочитая максимально долго измываться над одной-единственной, держать в постоянной агонии ее и только ее. Меня. Ведь это гораздо вкуснее и сложнее — искать каждый раз все более замысловатые и сложные способы там, где другие предпочитают использовать проверенные методы. И я не знаю, когда перестану ненавидеть ее за это. Не за предательство, мать ее, не за обман, не за то, что едва не убила на пару с монстром, а за то, что у меня были они. Эти гребаные годы сказки. За то, что мне есть с чем сравнить, и теперь, лишившись ее… лишившись той иллюзии счастья, что когда-то у меня была, жизнь стала бесконечной дорогой в Ад. Все же лучше не знать некоторых вещей, чтобы потом, потеряв их, не подыхать от чувства пустоты, возникшего с их исчезновением. Когда-нибудь я покажу ей, каково быть абсолютно пустым внутри. Совсем скоро. Совсем скоро я сам вычищу в нее место для всех своих демонов и буду смотреть, как эти твари, алчно роняя слюни вгрызаются в остатки ее души, чтобы начать свое чудовищное пиршество.
Чем больше воспоминаний, тем страшнее ненависть. Тем она непримиримей и беспощадней. Ненасытной тварью, готовой выжрать все внутренности, вонзается ядовитыми клыками в самое сердце, требуя возмездия. Желая смотреть, как она будет извиваться от моей боли. От той самой, которой заразят ее мои демоны. Да, девочка. Твоя отрава должна вернуться к тебе, иначе все эти годы были напрасной тратой моего времени. Времени, вырванного с мясом у твоей психованной матери.
А ведь она все еще сопротивляется… и я готов убить ее прямо сейчас за эту непокорность… и за то, что продолжаю восхищаться ею за это. За то, что даже скрытая от всего остального мира, упрятанная за решетку, обезоруженная и униженная… эта маленькая сучка умудряется колоть словами так, как другие не смогут самым острым лезвием ножа.
Телефонный звонок отвлек от мыслей о ней. Моя проклятая смертельная болезнь. О чем бы я ни думал, все заканчивалось ею. Именем ее. Воспоминаниями о ней. Она. Она. Она. Везде только она. Как гангрена, которую не излечить, только ампутировать, чтобы продолжать жизнь. Только вот я не мог пока сделать этого, так как знал — ни хрена не получится. Без этой суки продажной мне и дня не провести. А поэтому пока только терпеть. Стиснув зубы до крошева, так, чтобы самому слышать их скрип, и ждать нужного часа. Вот только я все же решил, что мы с ней проведем это время как можно веселее и красочнее. Для меня.
— Саша, — тихий мелодичный голос Марины заставил встрепенуться, вернуться из кошмара собственных мыслей в другой кошмар, в тот, что длился в реальности, — здравствуй, как ты?
— Живой пока, — услышал короткий смешок, так обычно я отвечал ей на этот вопрос, — как у вас дела?
— Хорошо. Дети на каникулы, наконец, ушли.
— Выдохнула? — неясное чувство вины, совершенно не к месту, но появилось. Потому что обещал ей быть рядом в эти дни и все же не смог, — в больницу зачем ездила.