Бесчастная участь нечисти
Шрифт:
– Ну, ты силен парень!
Выпить пива? Нет, спасибо. Снова два рукопожатия, и Хэм спешит домой.
Странный скрип слева заставляет оборотня повернуть голову. Вот это да! Расшатанная ветром, прямо на стоящую у перехода старушку валится рекламная стойка. Два прыжка, подставленная рука – и вот уже стойка лежит на земле, а ничего не понявшая старушка ругается на Хэма, что он разбегался тут и едва не сбил ее с ног. Ну, извините, бабушка, я тороплюсь. Меня дома ждет красавица-невеста. Старушка понимающе улыбается, а оборотень продолжает свой путь.
Вот
– Помогите! Помогите!
Что это? Набирая скорость, к переходу катится детская коляска, а за ней бежит женщина с отчаянным лицом.
Не просто остановить разогнавшуюся коляску так, чтобы она не опрокинулась, и ребенок не вывалился. Но Хэму сегодня все удается. Мать добегает к коляске и, не в силах ничего сказать, стоит рядом, шумно переводя дыхание. Младенец, до сих пор лежавший тихо, разражается громким ревом. Женщина склоняется над ребенком, позабыв поблагодарить спасителя. Но тот уже далеко – еще несколько шагов, и он скроется в старом обшарпанном подъезде. Третий этаж, знакомая дверь, на пороге Даша:
– Что-то ты сегодня рано.
– Неблагоприятные погодные условия, – говорит Хэм, стаскивая и выбивая от снега куртку. – Смену рано закрыли.
– Ну, где был, что видел? – интересуется девушка.
– Да так, ничего особенного. А что у нас сегодня на ужин?
22. Книга
Арутюн Акопович Никогошьянц, известный узкому кругу друзей и родственников, как Ворон, был человеком мудрым и неспешным. И, как всякий неспешный человек, любил все хорошо обдумать и обмозговать со всех сторон. Ничего не делал второпях и подо все имел свое обоснование.
Семнадцатого апреля семнадцатого же года века двадцать первого, в понедельник, как и в каждый понедельник, его антикварная лавка не работала. Но сам он был на месте уже с восьми утра. Перетирал серебро и фарфор, сметал метелкой едва заметную пыль с каминных часов и бронзовых фигур, натирал воском старинные кресла и бюро. И напевал тихим голосом старинную армянскую мелодию «Журавль». За окном крупными хлопьями валил снег. Странное семнадцатое апреля выдалось в этом году. Едва набухли и приготовились раскрыться почки, едва вылезли из-под земли вездесущие мать-и-мачехи, едва птицы заголосили во всю мощь, как на город обрушилось похолодание. Только ранний свет, уже в полшестого утра озарявший дома и набережные, напоминал, что на улице все-таки стоит весна.
Ворон вышел на улицу, обмел порожек и зачем-то сосчитал окна на фасаде здания. Дом был длинным, и в ряд получалось целых тринадцать окошек. Помножить на четыре этажа – получается пятьдесят два. Эх, когда-то и ему было пятьдесят два года. Славное было время! Ворон вздохнул, вернулся в лавку, снял овчинную длинную безрукавку и принялся перебирать антикварные книги, стоявшие на полке за прилавком. Книги эти были не такими уж ценными – сборник стихов Гейне со слащавыми иллюстрациями конца девятнадцатого века, несколько французских романов в корявом переводе каких-то голодных студентов, да пара учебников восемнадцатого века – математика и биология.
Арутюн Акопович в задумчивости открыл один из них. Со вкладной гравюры, защищенной тончайшей папиросной бумагой, на него
Да, он был человеком мудрым и неспешным. Но именно такие люди иногда совершают поступки необдуманные и стремительные. Потом сами не могут объяснить, отчего. «Черт его знает, – говорят они, смущенно пожимая плечами и растерянно помаргивая, – словно бес какой в меня вселился. Сам не пойму, как вышло».
Вот и Ворон сам не понял, как так вышло, что он, вперившись взглядом в нарисованного журавля, уже бормотал скороговоркой таинственные стихи.
Черны, как уголья, глаза,
Блестят, как зеркало, власа.
Себя являет при свечах,
Егда двенадцать на часах.
Подобная луне точь-в-точь
Империи заморской дочь.
Быстро закончил он и вздохнул. Ничего не произошло. Снег за окном тем временем кончился, и яркое солнце осветило лавку. Быстрые светлые тени заскользили по полу и стенам. Только в углу за прилавком было темно. Ворон вздохнул и еще раз взглянул на гравюру. Журавля на месте не было. Лишь слегка колыхалась трава. Старик услышал шум крыльев за спиной и удивленно оглянулся – огромная птица ринулась прямо на него, застилая свет широко распахнутыми крыльями. На минуту ему показалось, что острые перья касаются лица. На глаза набежали слезы, опустилась тьма, и все исчезло в густой тени.
23. Кондратьевна вяжет носок
В старости время летит быстро, а утро плетется медленно. Кондратьевна встала рано – почти в пять, едва лучи утреннего солнца (окна в ее квартирке выходят на восток) пробили неплотные занавески и коснулись век старухи. Телевизор включать не стала – глуховата уже, звук включает громко, а соседей будить нечего, с соседями надо жить в дружбе. Пошла в кухоньку, сварила себе гречневой каши на воде, залила гречку подогретым молоком и выхлебала с удовольствием.
Потом почитала, но книжка не шла, хотя книжка была интересная – про голубоглазую красавицу Беренику, подругу храброго пирата Алонзо, и их приключения в Карибском море. Взялась за недовязанный носок. Спицы мелькают споро, клубок на глазах уменьшается, а Кондратьевна думает о жизни.
Думает, что жизни той осталось всего ничего. Думает, что надо мастерство кому-то передавать. Потому как волшебнице никак нельзя свой дар в могилу унести – от того нарушается баланс добра и зла на земле и беды случаются страшные. А кому? Как назло родственников женского пола у Кондратьевны только невестка, жена брата, так стара она уже, да и характер неподходящий. Можно, конечно, Даше – да в Даше своя сила растет, добавь туда Кондратьевна из другого источника – бог его знает, какая смесь получится. Может, и взрывоопасная.
Кондратьевна вздыхает. Есть у нее задумка, конечно, как не быть – без смекалки да без хитрости в наше время не проживешь, будь ты хоть сто раз добрая волшебница.
Между тем за входной дверью слышен какой-то шум. Старуха осторожно выглядывает в глазок, но ничего не видит. Прислушивается – вроде, кошка мяукает. Приоткрывает дверь на цепочке и в образовавшийся проем просачивается трехцветная кошка.
Вид у кошки усталый и встревоженный.
<