Бесчестие миссис Робинсон

Саммерскейл Кейт

За тот месяц, что он провел на курорте, молодой юрист отбросил «сокрушительную тиранию мысли» и вновь обрел способность радоваться своему телу. «Как сильно удовольствие и как изысканно наслаждение, которое иногда позволено нам ощутить в голом осознании животного существования! — ликует он. — Назовите это чувственным! Я называю это божественным».

Утром в воскресенье 7 октября Эдвард подошел к Изабелле в доме. «Доктор Лейн пригласил меня погулять с ним, но я подумала, что он сделал это лишь из вежливости, — поведала она своему дневнику, — и я пошла в детскую и более часа оставалась с моими маленькими любимцами». Эдвард снова нашел ее. «Он упрекнул меня за то, что я не пошла, и стал добиваться моего

согласия». Изабелла тем не менее помедлила у детей, «но наконец присоединилась к нему, и он увлек меня к нашим любимым местам, совершая больший круг и выбирая более уединенные дорожки».

Эдвард и Изабелла пересекли красивый парк, разбитый сэром Уильямом Темплом, и поднялись в лес. День выдался солнечный, теплый, осень стояла одна из лучших на памяти. Главная дорожка между деревьями на холме была покрыта толстым ковром скользких сосновых иголок и рыхлым песком, свет падал сквозь ветви яркими широкими полосами. По мере того как тропа тянулась на восток, долина сужалась и углублялась: справа совсем рядом оказалась река, слева круто уходил вверх холм.

Через несколько сотен ярдов, если идти вдоль дорожки, на полпути между Мур-парком и разрушенным цистерцианским монастырем Уэйверли в песчанике пряталась глубокая пещера, над входом в нее нависали корни ползучих растений и сорняки, а пол был затоплен водами чистого родника. Называли ее пещерой или норой матушки Ладуэлл — или Ладлем, — по имени ведьмы, как говорили, когда-то там жившей. В этой пещере в конце XVII века Джонатан Свифт ухаживал за своей первой любовью — Эстер Джонсон, дочерью экономки сэра Уильяма Темпла. Свифт написал оду, посвященную этому роднику, у которого они с Эстер обычно встречались, представив его источником интимного, чувственного пейзажа: «Струями серебра расчерчен луг, / Кусты, деревья поднялись вокруг».

Изабелла и Эдвард пошли по тропинке, ведущей вверх, в лес на склоне над пещерой, и выбрались на вершину холма, поросшую папоротником-орляком, дроком и вереском. С одной стороны лежали руины аббатства Уэйверли, с другой — спелые поля хмеля и папоротниковые пустоши Фарнема. Ветерок доносил чистый запах лесной сосны и острый сладкий аромат дугласовых пихт.

«Наконец я предложила отдохнуть, — писала Изабелла, — и мы сели на плед и стали, переговариваясь, читать «Атенеум». Было что-то новое в его манере держаться, что-то более мягкое по сравнению с обычным тоном и взглядом, но я не знала, чем это вызвано, и весело болтала, направляя разговор — говорила о Гете, женском платье и о том, что к лицу и удобно». Изабелла добродушно подшучивала над Эдвардом, перепархивая с интеллектуальных тем на фривольные, на вопросы, касавшиеся ума и тела, желания и пристойности. Упомянув Гете, она коснулась струнки неприличия. Самый известный роман Гете «Страдания юного Вертера» рассказывал о молодом человеке, одержимом женой своего друга, а его «Избирательное сродство», переведенное на английский язык в 1854 году, исследовало встречные токи притяжения между двумя парами в сельском поместье. В номере «Атенеума» от 23 сентября была напечатана положительная рецензия на любовную лирику Гете, в которой критик воображал, что читательницы-дамы посчитают его «виновным как ужасную кокетку».

«Мы пошли дальше, — продолжила Изабелла, — и снова уселись на краю непревзойденной красоты. Солнце мягко светило на нас, папоротник, желтый и бурый, примялся под нами, группы красивых старых деревьев служили украшением ближайшего участка, а вдалеке мерцали синие холмы. Я отдалась наслаждению. Откинулась на какой-то крепкий сухой куст вереска и смеялась, и вставляла замечания, что редко делала в его присутствии». Пока она с удовольствием отдыхала на поросшей кустарником пустоши, мир природы, похоже, сговорился с ней: солнце грело кожу, деревья и холмы украшали вид, вереск льнул к ее телу.

А потом случилось нечто из ряда вон выходящее: фантазии, которые Изабелла взращивала в своем дневнике, шагнули в жизнь. «Внезапно, —

писала она, — когда я шутила с моим спутником по поводу слабости его памяти, он наклонился ко мне и воскликнул: «Если вы еще раз это скажете, я вас поцелую». Ясно, что я не стала возражать, ибо разве не грезила я о нем и об этом бесчисленное множество раз прежде?» С поцелуем доктора напряжение и подтрунивание исчезли, и Изабелла погрузилась в состояние восторженного изумления. Она вошла в мир, где мечты стали реальностью, а реальность совпала с мечтами. «Я смутно помню, что последовало за этим — страстные поцелуи, шепот, признания о прошлом. О Боже! Я никогда не надеялась дожить до этого часа или получить ответ на свою любовь. Но это случилось. Он нервничал, смущался и жаждал, как и я».

«Наконец мы встали, — писала она, — и продолжили прогулку счастливые, напуганные, почти не разговаривая. Мы медленно дошли, не обращая внимания, куда идем, до сосновой рощи, и там нам открылся новый вид, такой же прекрасный, как на этой стороне, но шире».

Спустившись в парк, они увидели сестер Браун, эдинбургских знакомых, живших в самом доме. Изабелла и Эдвард «посчитали необходимым медленно к ним присоединиться. Они ничего не заметили — мы были в безопасности. Заставив себя поговорить с ними, нам удалось развеять все подозрения, и до дома мы дошли вместе, но опоздали к обеду».

Изабелла поднялась в свою комнату, чтобы подготовиться к трапезе. В столовую она спустилась «раскрасневшаяся и взволнованная, — написала она, — и мы с доктором Л. едва встречались взглядами и разговаривали». К облегчению Изабеллы, собрат-пациент — «мистер С.» — сел рядом и беседовал с ней за столом, а потом она с детьми и Эдвард и Мэри Лейн проводили его в экипаже до железнодорожной станции. Изабелла втайне лелеяла свою тайну. «Поехало нас, пожалуй, многовато, но чувство скрытого счастья и удовлетворения согревало мне сердце. На обратном пути мы разговаривали, но на отвлеченные темы, и дорогая маленькая, ничего не подозревающая миссис Л. сидела рядом со своим прелестным младенцем, который спал, укрытый ее плащом».

Днем Изабелла оказалась на конном дворе с Мэри Лейн и Отуэем и вскоре после этого «потеряла всех из виду», кроме Стенли, няня которого отлучилась, «и в доме я никого не могла найти». Ее младший сын «бегал по моей комнате до сумерек». Затем она «прилегла и вздремнула, совершенно ошеломленная происшедшим и воспоминаниями». Ей принесли свечу, чтобы она могла переодеться к вечернему чаю, для которого она выбрала платье из бледно-голубого шелка. «Выглядела» она «хорошо», заметила Изабелла. «Я встретилась с его взглядом, когда вошла (при звуке гонга) в столовую, и я знала, что за мной наблюдают».

После чая «какое-то время прошло бесцельно». Большая часть гостей переместилась в гостиную на втором этаже, но Изабелла задержалась. «Я вышла вместе с Альфредом в коридор, не желая подниматься наверх, если больше не смогу увидеться с ним наедине». В итоге леди Дрисдейл пригласила ее в библиотеку, где Эдвард и нашел ее, когда вошел в дом со стороны конного двора. Он «замерз, дрожал, нервничал и казался заболевшим», отметила Изабелла. Альфред отправился наверх, чтобы послушать, как одна из сестер Браун будет читать историю про привидения. Эдвард и Изабелла уединились в его кабинете.

Кабинет доктора был угловой комнатой, примыкающей к столовой, с окнами на реку и на солнечные часы сэра Уильяма Темпла. Вечером, при закрытых ставнях и дверях, с затопленным камином здесь было уютно и тепло. Стены и двери были обиты горизонтальными панелями красного, с богатой текстурой дерева, такими гладкими и точно подогнанными, что двери, когда их закрывали, словно бы исчезали, угадываясь лишь по тонким желобкам, прорезанным в панелях, и по блеску отполированных прикосновениями дверных ручек. Двери были двойные, разделенные пространством в несколько футов — узким, не шире буфета тамбуром, надежно отгораживавшим кабинет от звуков в доме, а дом — от звуков в кабинете.