Бесчестие миссис Робинсон
Шрифт:
Истории, исходящие из Суда по бракоразводным и семейным делам, тревожили в двух отношениях: грубостью своего насилия и похоти и двусмысленностью своего значения. Суд пытался реформировать институт брака, подвергая его пристальному изучению, но преуспел, кажется, лишь в обнажении его противоречий. Разбитые браки всегда порождали несовместимые рассказы, в точности как дневник всегда создавал предвзятую историю. Читая частные слова или исследуя личные отношения публичным образом, можно было и не прояснить, что же случилось в действительности, не говоря уже о том, чтобы понять, как это рассудить. Давшие трещину браки, выносимые на суд, казались символами общества, в котором мужчины и женщины окопались в разных мирах.
Чтобы прийти к решению
Кокберн обратился к суду. В постановлении, которое газеты назвали «продуманным и убедительным», он продолжил разбор всех представленных ему аргументов, намечая новый путь решения этого дела.
Иск Генри Робинсона, сказал он, основывался полностью на дневниковых записях при отклонении всех подкрепляющих доказательств. Судьи посчитали дневник необычайно откровенным, сказал Кокберн: «Тайные мысли и чувства миссис Робинсон изложены без колебаний или оговорок даже там, где можно было бы ожидать скрытности». На его страницах она предстает «женщиной недюжинного ума и значительных дарований», которая, очевидно, «сильно и искренне любит» своих детей. Чего ей не доставало, так это здравого смысла и рассудительности: ее воображение было слишком живым, а страсти слишком сильными.
Портрет Изабеллы, представленный Кокберном, был гораздо мягче и сочувственнее того, что появился в прессе. Возможно, на мнение судьи об Изабелле повлияла его собственная личная жизнь — будучи любовником незамужней женщины, родившей ему двоих детей, он знал, что «падшая» женщина не обязательно порочна. Также он сознавал, что брак Изабеллы был несчастным: прочитав дневник целиком, он и его коллеги судьи знали о неверности и жадности Генри Робинсона, о чем на процессе не упоминалось.
Судьи не нашли никаких доказательств безумия миссис Робинсон, сказал Кокберн. Если чувства, о которых рассказывала Изабелла, были «галлюцинациями расстроенного ума», как заявляли адвокаты защиты, «мы, без сомнения, обнаружили бы это, что обычно в подобных случаях, заявление о них или признание в них другим людям, а не просто занесение их среди прочих событий жизни в тайный личный журнал, предназначенный исключительно для нее одной». Способность Изабеллы к скрытности, подразумевал он, была свидетельством нормальной психики.
Предыдущим летом не все судьи придерживались того же мнения: 21 июня 1858 года Уайтман доказывал «очевидность» того, что Изабелла «страдала от галлюцинаций особого характера, проистекающих из хронического заболевания». Либо его убедили переменить свое мнение к марту 1859 года, либо Кокберн и Крессуэлл отклонили его соображения.
Если бы Изабелла была не в своем уме, продолжал Кокберн, «то, вероятно, мы также обнаружили бы более определенные и недвусмысленные заявления о полном осуществлении ее желаний, чем те, что встречаются в дневнике. Мы, безусловно, не нашли бы в столь многих отрывках жалоб на неполное удовольствие или болезненное разочарование». Как отметил Кокберн, реализм дневника покоился не только на натуралистичности подробностей и его точности касательно дат, времени и погодных условий, но и на сведениях о сексуальной неудовлетворенности («не до конца осуществленное блаженство» ее первых актов с Эдвардом) и унизительной отвергнутости (Томом и ле Пти, равно как и доктором). В нескольких отрывках Изабелла выказывала себя болезненно осознающей расхождение между ее фантазиями и действительностью. Такие записи вряд ли могли быть продуктом галлюцинаций [118] .
118
После публикации в 1880-х анонимных эротических мемуаров «Моя тайная жизнь» многие задавались вопросом, подлинное ли это произведение или вымысел. Сторонники подлинности указывали на множество повседневных деталей в книге и на сцены,
Затем Кокберн перешел к аргументам адвокатов Генри, для того только, чтобы отмести и их. Дневник, сказал он, не был признанием в прелюбодеянии. Он не содержал «ясного и недвусмысленного утверждения, что имел место адюльтер». Отрывок, наиболее убедительно дававший право предполагать совершение полового акта, сказал Кокберн, был тот, в котором Эдвард, после страстного свидания с Изабеллой, «пожелал, чтобы она позаботилась об «избежании последствий», но даже здесь под означенными «последствиями» могло подразумеваться выявление преступной близости, а не то, во что может вылиться действительное прелюбодеяние».
Язык в описаниях Изабеллой ее любовных свиданий с доктором, сказал Кокберн, «допускает двоякое толкование. Его можно принять как признание действительного осуществления близости или как ссылку на непристойную фамильярность и ласки». Он признал, что суд обычно склонен «придавать полный смысл» записям подобного рода, чтобы отделить адюльтер от незаконной близости, но счел, что язык дневника Изабеллы следует «истолковывать по другому правилу». В своих записях о привлекавших ее мужчинах она позволяла своему воображению и страсти заводить ее «за пределы благоразумия и правды» и была «склонна преувеличивать и приукрашивать любое обстоятельство, ведущее к ее наслаждению». Поскольку Изабелла получала эротическое удовольствие от записывания своих переживаний, предположил он, то, вероятно, возвышала и искажала правду: главной целью дневника было не задокументировать ее прошлое, но скрасить настоящее. «Очевидно, что она с непристойным удовольствием подробно останавливалась на запечатлении тех сцен и подробностей нечистой нежности и ласк, о которых повествовала, — сказал Кокберн. — К таким заявлениям нам трудно что-либо добавить путем умозаключений».
В Суде по бракоразводным и семейным делам редко слышали прямые показания о совершении полового акта. Доказательство зависело от предположения, вывод о совершении такого акта делался на основании свидетельств желания и возможности. В наличии того и другого в этом деле мало кто сомневался. Но Кокберн заявил, что, хотя между Эдвардом и Изабеллой явно произошло нечто незаконное, он не может точно сказать, что именно. Отказавшись строить догадки даже на основании письменного признания, он, в сущности, отказался от власти суда истолковывать факты.
Завершил Кокберн, отклонив прошение Генри Робинсона о разводе.
— Мы сочувствуем положению истца, — сказал он, — который остается обремененным женой, таким образом сделавшей письменное признание в своем неподобающем поведении или, в любом случае, при самом благосклонном взгляде на это дело, в мыслях о неверности и порочных желаниях, но удовлетворить его иск мы можем, основываясь только на законном доказательстве супружеской измены, а такого доказательства мы не сумели найти в бессвязных заявлениях повествования столь нелогичного и ненадежного, каковым является дневник миссис Робинсон.
Из трехсот двух прошений о разводе, поданных в этот суд за первые пятнадцать месяцев его деятельности, иск Генри стал одним из всего шести отклоненных. Изабелла выиграла.
После того как Кокберн объявил свое решение, Бовилл попросил суд возместить расходы Изабеллы, а именно обязать Генри, как проигравшего, заплатить судебные издержки. Они достигли шестисот тридцати шести фунтов стерлингов, включая судебный сбор, гонорары солиситорам и барристерам, стоимость копирования дневника и вознаграждение свидетелям. Кокберн живо отклонил эту апелляцию. Учитывая своеобразные обстоятельства дела, сказал он, и тот факт, что Изабелла имеет независимый доход, она должна сама оплатить свой счет. Бовилл спросил, обяжет ли суд мистера Робинсона заплатить издержки доктора Лейна. Кокберн ответил, что не ожидал этого запроса и не готов принять по нему решение. Юристы Эдварда могут позднее поднять этот вопрос, сказал он, резко добавив: «Если его адвокат посчитает это уместным». Он дал понять, что, с таким трудом одержав победу, было бы неразумно с их стороны настаивать на этом.