Беседа вечером у гардероба (сборник)
Шрифт:
Перед отправкой на зону меня неожиданно вызвал тот самый симпатичный старший следователь, который вел мое дело.
Был он странно возбужден. Все выспрашивал, как я себя чувствую и представляю ли, что меня ждет в течение следующих долгих восьми лет?
– Семи, – поправил я.
– Как «семи»? – не понял он.
– Так. Семь лет осталось и девять с половиной месяцев.
Этим уточнением он остался недоволен.
Потом он долго ходил вокруг да около. Наконец достал фото одной симпатичной девушки и спросил, помню ли я ее?
Я шарахнулся от фото, как от чумы.
– Что, еще одна? – ужаснулся я, имея в виду взятку. К тому времени мне в этом мире ничего не казалось невозможным.
– Нет, – успокоил меня мой мучитель. – К этим делам она не имеет прямого отношения. Хотя, пожалуй, именно она является первопричиной… – Он задумчиво посмотрел на фото и закончил: – Всех твоих бед.
Я был заинтригован.
Взял фото и внимательно рассмотрел.
Было в ней что-то знакомое. Так, мимолетно. Но вспомнить я никак не мог.
– Нет, – помотал я головой. – Не помню.
От такого моего ответа следователя аж повело.
– Что, не можешь вспомнить её?
– Не могу! – твердо уверил я.
Он вскочил и заорал страшным голосом:
– Как же ты, сволочь, можешь не помнить женщину, которую любил?!
Тут уже у меня голова и вовсе пошла кругом: тюрьма, взятки, любовь, а в добавок ещё и этот сумасшедший следователь. Я попросился назад, в камеру. Следователь
Формировался мой этап в какую-то зауральскую зону.
Дело мое было закончено, сроки, обжалования прошли. Следователь, кажется, забыл обо мне. Да и я в общим-то стал забывать и об этом фото, и о сумасшедшем следователе.
Но когда до отправки осталась лишь ночь, меня опять вызвал тот самый беспокойный старший следователь.
Он долго молчал, ходил передо мною туда-сюда.
На конец, отвернувшись к окну и глядя на решётку, начал:
– Эта женщина на фото – моя жена. И я не верю, что ты мог ее забыть. Тебя-то она очень хорошо помнит. Но сейчас не так важно, помнишь ты ее или нет. Ты свое получил. Я просто расскажу тебе, что произошло по твоей милости с нашей семьей… с нашими отношениями.
От столь неожиданного вступления я даже растерялся.
Он повернулся, сел напротив и уставился мне прямо в глаза:
Ты наверняка не забыл, что в твоей трудовой книжке есть запись, что ты работал в центральной библиотеке, в первом отделе?
Я кивнул: это я помнил – хорошие были времена.
– Ну что? Ты и теперь не вспомнишь эту молодую красивую брюнетку из отдела библиографии? – И он опять показал фото.
– Вспомнил! – воскликнул я и хлопнул себя ладонью по лбу. – Елена!
– Да, – мрачно подтвердил он. – Елена. Моя жена.
После этих слов в тесном кабинетике повисла долгая пауза.
– Ну что? Теперь расскажешь? – прервал он молчание.
– О чем? – не понял я. – Если ты думаешь, будто у меня с ней что-то было, так зря! Я ее видел только на работе да один раз на вечеринке. И все.
Он обхватил голову руками, и я услышал, как заскрипели его зубы.
«Все, – подумалось. – Сейчас бить будет.» Но бить он меня не стал. Увидев мое напуганное лицо, он объяснил:
– Не бойся, не ударю. Я тебя уже ударил… на восемь лет.
– А какая связь между нею и моим приговором?
В ответ он злорадно улыбнулся и по-змеиному прошипел:
– Не спеши, еще узнаешь… все узнаешь… Неужели ты мог подумать, что я отпущу тебя гнить на зоне, не сказав, за какой грех ты туда пошел?
– За взятку, за что же еще? – моментально ответил я ему и испугался, что мне сейчас еще довесят.
– Ха-ха-ха! – заржал он. Именно заржал, а не засмеялся. От смеха его согнуло пополам, он едва не упал на бетонный пол. Из его булькающего рта только и было слышно: – За взятку… взятку…
Наконец он отсмеялся, вытер с глаз слезы и тихо сказал:
– Так ты ж ее не брал. И по крайней мере, еще двое, кроме тебя, об этом знают.
– Кто? – спросил я, пораженный такой переменой.
– Я и та моя подружка, которая тебе деньги принесла.
– Так как же вы тогда меня под суд? За что?! – начал я возмущаться.
– За что? А это уже другой вопрос. – И он, улыбаясь, откинулся на стуле. Вынул сигарету и закурил.
– А все-таки я молодец, что пришел к тебе еще раз. Смотри, какой у нас хороший разговор пошел. У меня даже и сердце отмерзает, которое ты, – тут он выбросил сигарету с рукой прямо мне в лицо, – сволочь, заморозил!
От неожиданности я дернулся и рухнул на бетонный пол, глухо ударившись затылком.
Очевидно, несколько минут я пробыл без сознания. Очнулся я снова сидя за столом, а мой собеседник, поддерживая мне голову, прикладывал мокрый платок то ко лбу моему, то к затылку.
Я мотнул головой.
Он взял меня за подбородок, посмотрел в глаза. Потом пощелкал пальцами перед носом и, удостоверясь, что я в порядке, опять отошел к окну.
Я потрогал затылок – вроде, ничего особенного, только небольшая шишка. В ушах, правда, еще шумело, и я не сразу понял, что он мне говорит.
– Так вот, дорогой, эти восемь лет я тебе устроил. И знакомую мою я тебе подсунул, она у тебя и взаймы брала, потому что я велел. Она мне многим обязана: если бы не я, ей бы вдвое больше, чем тебе, дали… правда, за другое. А ей не хотелось.
От этих слов в голове зашумело сильнее.
Наконец он опять сел напротив и после долгой паузы начал:
– А теперь я тебе расскажу, зачем я это сделал, если уж ты такой непонятливый. – И добавил, помолчав: – Или упрямый. – Помолчав еще: – Или хитроумный.
Он достал новую сигарету. Закурил.
Я с опаской отодвинулся подальше от стола.
– Слушай. Ты говорил, что видел ее только на работе и один раз на вечеринке. Она у меня и отпросилась на эту вашу безобидную вечеринку. Сказала, что там будут одни девушки и всего двое мужчин: инвалид-вахтер и еще один мужчина из отдела, то есть весь мужской состав библиотеки. Я тебя видел однажды, когда приезжал за ней после работы. Я прикинул, сравнил себя с тобой. Ну, кто ты против меня? Ничто: ни лица, ни роста, ни голоса… так вот. Так что, когда она мне сказала, кто там будет, я ее спокойно отпустил. Тем более, я тогда дежурил по управлению до часу ночи.
Она ушла, а вернулась только под утро. Вся пропахшая чужим запахом, в чужом платье. Я тогда ее долго бил и спрашивал, с кем и где? Она, правда, все отрицала и клялась, будто это все у них произошло между девчонок. У кого-то там кровь пошла носом, и она, мол, бросилась помогать. Ну, и перепачкалась. И одежду замочила прямо там. «Поехали», – сказал ей я тогда. Мы приехали туда. Там никого не было, кроме такой же, как она, мятой подруги. Не было в ванной и одежды моей жены. Зато было много бутылок, матрац на кухне без простыней и весь в крови. Стоял тяжелый запах. Тогда я свою жену, с которой мы прожили три года в любви и счастье, повез за город, в глухой овраг. Там я ей сказал, что, если она мне не расскажет всю правду, я ее убью, а если сознается, то, как бы мне ни было больно, я ее прощу. И она мне рассказала, как ты напоил ее и уговорил… прямо на кухне на грязном матрасе. Переспал с моей женой, да не просто переспал, а в присутствии всех ее подруг!
Я смотрел на него не без опаски – его прямо колотило. Я буквально помнил весь тот вечер и сказал ему:
– Она тебе соврала.
– Нет! – закричал он. – Нет, она поклялась здоровьем единственного нашего ребенка… нашего сына. Нет, она сказала правду!
– Откуда же кровь?
– У нее были месячные, подонок! Ты этого даже не заметил.
Я молчал. И не оттого, что нечего было сказать. Просто я понял, что все это бесполезно. А он продолжал:
– Но я ее не бросил. Я подумал: если я ее брошу, то признаю тебя выше себя… тебя, подонка! И я решил устроить так, чтобы услышать это и от тебя. Узнать, как все было. Я думаю, тебе следует хорошо подумать. Впереди ведь восемь лет.
– Семь, – поправил я. – И девять с половиной месяцев.
Он посмотрел на меня иронически.
– Шутишь? Гляди, сейчас все зависит от меня одного. Ты можешь завтра вместо этапа уйти на свободу, если расскажешь всю правду: ты же наверняка помнишь до мелочей, что произошло в тот вечер и что ты делал с моей женой. Чем ты ее взял? Почему она отдалась тебе, прямо на кухне, на грязном матраце? Тебе, ничтожеству?!
– Хорошо, – сказал я, – пиши. Пиши,
Он посмотрел мне в глаза.
– Можешь не писать причину, почему ты это сделал, – добавил я.
Он долго смотрел мне в глаза. Потом сел и стал писать. Несколько строчек. Я взял этот листок, прочитал, сложил вчетверо и зажал в руке.
– Ну? – нетерпеливо завел он.
– Так вот, Александр Иванович, – так, кажется, вас звать? – я не спал с вашей женой.
Он попытался вскочить, но я жестом остановил его.
– Минутку! Я просто не мог тогда переспать с нею. Я гипертоник. А в тот вечер я прилично выпил, и у меня из носа хлынула, как из крана, кровь. Ваша жена, к несчастью, сидела рядом, так что и на нее попало – она пыталась помочь мне;
Кто-то посоветовал мне прилечь. Квартира была однокомнатная, прилечь пришлось на кухне. Откуда-то вытащили матрац, и там, на кухне, между столом и газовой плитой, меня и уложили. Но кровь никак не останавливалась. Ваша жена еще какое-то время пыталась мне помочь – она, очевидно, очень добрая женщина, – но подруги утащили ее в ванную, потому что она вся перепачкалась моей кровью.
Я еще немного полежал, а потом незаметно уехал домой.
– У нее были месячные. Я проверял там… в овраге.
– Вряд ли. Вы же говорили, что долго ее били, может, этим и было вызвано кровотечение. А там кровь везде была моя.
Не знаю, как вы, а я вот не могу заниматься любовью, когда из носа фонтаном брызжет кровь.
– Этого не может быть!
– Может. Посмотрите мою медицинскую карту. Да и зачем мне выгораживать вашу, пусть даже прекрасную, жену?
Она мне никто.
– Врешь! Все ты врешь!
– Вру? – переспросил я.
– Да, врешь! – утвердительно мотнул он головой.
– Ладно. – Я разжал ладонь, достал из нее листок, развернул его и на его изумленных глазах порвал этот листок на мелкие клочья.
– Вызывайте конвой, гражданин следователь. Мне завтра на этап, рано вставать надо.
Он нажал кнопку, и вошел конвойный. Уже выходя из допросной камеры, я через плечо увидел, что он двумя пальчиками тщательно собирает бумажные клочки в ладонь.
Через восемь месяцев отсидки в лагере особого режима мне вдруг пришла посылка. Весьма кстати: я к тому времени значительно отощал. В посылке, помимо сухой колбасы, сухофруктов, чая и сахара, было короткое письмецо:«Не знаю, как тебя благодарить, что ты не рассказал ничего моему мужу, что произошло между нами в ту ночь, когда я потеряла голову от твоих песен, милый. Но он поверил, что ты ему насочинял, это его убедило, а особенно про кровь из носу: он каким-то образом установил, что кровь на матрасе действительно твоя. А еще он говорит, будто ты порвал какую-то бумагу, очень важную, по которой ты мог бы выйти на свободу. В общем, перестал он меня мучить. Теперь только ходит передо мной на цыпочках. Прощенья каждый день просит. Ты не удивляйся, если тебя вдруг освободят – это он хлопочет. Свою вину и перед тобой искупить желает. Ты соглашайся. Все уже забыто – я имею в виду, он забыл. Я же помню все. И как кровь у тебя потекла из носа. И как мы не могли понять в темноте, что это, и как потом ты перевернулся, и как это было замечательно, и как ты шептал: «пусть истеку кровью, но мужиков не опозорю». Я тогда испытала такое, чего ни до, ни после тебя не испытывала. А за то, что рассказала ему тогда в овраге про тебя, прости. Уж очень сильно он меня бил. И я тогда поверила, что он и убить может, сыночка жалко стало. А за тебя я Богу молюсь. И надеюсь скоро увидеться.
Твоя Елена.
P.S.: Почему пишу и не боюсь? Потому что я тебе верю!»
Микет
[2]
Что-то разладилось у Глеба и Нади.
Скучно стало жить ей в ее тридцать шесть и ему в его сорок.
Что-то перестала Надя волновать Глеба сперва ежечасно, потом еженедельно, там уж и ежемесячно. А Наде все труднее получать удовольствие от близости с мужем. Впрочем, как и мужу от близости с ней.
Словом, разладилось, и Надя поняла: надо что-то делать.
Она вспомнила как спешила к Глебу на свидание лет пятнадцать назад, в одном вязанном сиреневом платьице на голое тело. Она гордо смотрела по сторонам, с иронией на женщин, и с вызовом на мужчин. Всю ее еще по дороге на свидание трясло от собственной наготы, скрытой от людских взоров всего лишь тонкой, вязаной в одну нитку материей. Трясло от предчувствия, как она будет снимать перед ним, своим мужчиной, это платье, как он охнет, схватит ее…
Как это все было прекрасно, как хорошо… И где теперь все это? А ведь прошло-то всего каких-то пятнадцать лет. Почему же жизнь сделалась скучной?
Да, теперь глядя по вечерам, как Надя раздевается перед сном, Глеб уже не дрожал. И на руках жену не носил.
Он только с педантичностью отметил как-то раз, что Надя ложится теперь в трусиках. А раньше он не помнил, чтобы они на ней бывали.
«И когда же она перестала их снимать?..», – подумалось Глебу. Сам так и не вспомнил, а спросить не захотел: начнутся разговоры, а может, и упреки. Ни к чему все это. И он отвернулся от Нади, даже не поцеловав ее.
«Да-а…», – подумал Глеб, засыпая. – «Совсем уж тоска зеленая. И почему она меня совсем не волнует? Разлюбил я ее, что ли? Нет, вроде. Просто уже привыкли, все друг о друге знаем. Повторение и однообразие – самые страшные враги супружеской жизни. Надо что-то делать, а то ведь скоро пить начну…»
Он вздохнул и закрыл глаза.
Ночью ему приснилась какая-то грудастая баба, с которой он всю ночь, а вернее, весь сон снимал нижнее белье, то так и не снял. Нет, он, конечно, снимал, но как только он снимал один комплект, под ним тотчас оказывался новый, как только он снимал этот новый, под ним оказывался следующий… И так до бесконечности. Он крутился, потел, обламывал ногти, рвал зубами эти бесконечные лифчики и трусики, но снова и снова натыкался на них.
Проснулся он рано, с сильной головной болью. Умылся и решил пройтись до работы пешком.
Надя спала.
А Глеб решил, что сегодня после работы обязательно напьется, причем сильно.
Когда Надя проснулась, Глеба рядом не было. Сердце екнуло. Как он ушел, она не слышала.
Она встала, умылась, посмотрелась в зеркало и сказала себе: «Нет, еще ничего. А он или ослеп, или просто привык. Если ослеп, то глаза я ему открою. А интерес надо вызывать интересом. Только вот каким?»
В этот вечер Глеб почему-то напиваться не стал.
После программы «Время» они посмотрели французский фильм, где супружеская пара, весьма похожая на них, решала проблемы своей тоскливой семейной жизни, заведя любовника. И любовницу, естественно.
В постели Глеб, вместо того чтобы вздохнуть и отвернуться, как всегда, от Нади вдруг спросил ее:
– К тебе мужчины пристают?
– Нет.
– А почему? Ты же красивая женщина!
– А мне никого не надо, я тебе верна.
– Это понятно. Но у тебя же на лбу не написано, что ты верна мне. И к тебе наверняка пристают. Скажи честно, я не буду ревновать.
– Ну-у…пристают. Но я их сразу отшиваю.
В эту ночь у них была такая любовь, какой не бывало уже давно. Следующей ночью Глеб опять затеял в постели интересный разговор:
– А кто к тебе, в основном, пристают?
– В каком смысле?
– Ну-у… молодые, старые, брюнеты, блондины?
– А тебе зачем?
– Просто интересно…
– А-а! Не хочу об этом… Тебе скажи, так ты ревновать будешь. Кончится спокойная жизнь.
– А тебе что такая жизнь нравится?
– А тебе нет?