Беседы палача и сильги
Шрифт:
– Да пока кряхчу помаленьку! И собачки живы, хотя Шалая совсем уж дурная стала на старости лет…
– Ну и славно, – улыбнулся я в ответ. – Приютишь? Дождь вот-вот…
– Ливанет как следует, – закивал старик, указывая на боковой навес, чья крыша сплошь поросла турмосами. – Располагайся, Рург. Ох ты… – только сейчас он разглядел спешившуюся рядом со мной девушку и понял, кто она, судя по округлившимся от изумления глазам. – Не иначе как дорожная блудница? Ой… – закашлявшись, захлопав себя по тощим ляжкам, он согнулся и поспешил прочь, явно изнемогая от невероятной силы смущения.
– Правы те люди, кто говорит, что старики с годами как дети становятся, – вздохнула сильга, поправляя ножны меча. –
– Поспешим, – сказал я, коротко глянув на совсем уж потемневшее небо. – Не хочется промокнуть. А Бутрос… он старик душевный, простой и с судьбой надломленной. Его жену и детей убил обезумевший бродячий торговец, что напросился к ним на постой. Сам Бутрос получил три удара топором в спину и один в голову. Упал замертво… и только поэтому и выжил. Выхаживали его всем селением, а как поправился – в старом доме жить больше не захотел и ушел жить сюда, в придорожный амбар.
– Святая Лосса… – зеленые глаза остановившейся сильги скользнули по суетливо бегающему вокруг прибывшей тяжелой повозки старику. – Я знаю немало подобных историй, и все же каждый раз царапает по сердцу. Бедный старик…
– Годы прошли, – пожал я плечами. – Душевные раны немного затянулись. Но знаю, что в родные Торбачи он наведывается лишь четыре раза в год – на дни рождения погибших родных, чтобы посидеть у их могил. И на праздник общего поминовения, когда под осенней красной опадающей листвой засыпающих кленов выставляют столы и в больших котлах готовят особую густую мясную похлебку. Я пробовал. Очень вкусно…
– Мне надо с ним поговорить.
– Зачем бередить почти зажившее? – поморщился я, разом пожалев о своей болтливости.
– Я не сказала что хочу, – на этот раз зеленые кошачьи глаза смотрели с укором. – Я сказала «надо». Ты ведь понимаешь разницу, палач Рург?
– Тебя интересует тот бродячий торговец?
– Да. Знаешь что-нибудь?
– После совершения столь страшного деяния он ненадолго пришел в себя и, обливаясь слезами, окровавленный, побежал к дому старосты. Добудился, признался в содеянном, сдался им на руки, позволил себя связать и – перепуганный, трясущийся – выл весь остаток ночи напролет. Серым рассветным утром его поспешно погрузили на повозку и отправили в город – дабы деревенские не осквернили себя самосудом и смертным грехом. Еще через день торговец покаялся в убийстве, отбыл неделю в городской тюрьме и был подвергнут калечащим пыткам, после чего обезглавлен. Тело похоронено в неуказанном месте. Но я догадываюсь, где искалеченный убийца нашел свой последний покой. Все имущество убийцы было продано, деньги пошли в пользу Бутроса, но ему они без надобности – он довольствуется крайне малым.
– Мне надо с ним поговорить, – повторила Анутта. – Но я не хочу бередить его душу, не хочу пугать… Помоги мне, Рург. Попроси его просто рассказать, как все было.
– Как убивали его родных? Еще раз провернуть нож в сердечной ране?
– Нет же! До этого! Я хочу знать обо всем, что случилось до того, как бродячий торговец вдруг обезумел и взялся за топор.
Ненадолго задумавшись, я неспешно снимал с лошади седло, в то время как другая, вьючная, нетерпеливо тыкалась мне в затылок мордой, требуя поторопиться. У старого Бутроса всегда находилось для них что-нибудь вкусное, и лошади это помнили.
– Хорошо, – наконец кивнул я. – Я попрошу. Но не сейчас. Пусть начнется и закончится дождь. Пусть уедут все, кто собрался переждать ненастье. Потом я помогу Бутросу навести порядок, угощу его остатками вина из своих запасов и попрошу рассказать ту давнюю историю. Но…
– Но?
– Но я сделаю это все только в том случае, если ты скажешь мне, что все это не забавы ради. Что все это не ради того, чтобы потешить свои чувства мрачной былью, и не ради того, чтобы записать
– Палач Рург… – ладонями проведя себя по волосам, сильга тряхнула ими, будто сбрасывая брызги еще не начавшегося дождя, и медленно произнесла: – Я бы никогда не стала бередить плохо зажившую душу этого старика ради забавы. Поверь мне.
Выдержав паузу, я кивнул:
– Хорошо. А теперь поторопимся. Не хочется намокнуть уже в самом начале путешествия.
Отвернувшись друг от друга, мы занялись ремнями и пряжками, а поднявшийся ветер прижимал к земле траву, срывал красные лепестки турмосов и гнал их прочь по пыльной дороге. Вместе с ветром пришел запах приближающегося ливня, и мы заспешили сильнее, но все же не успели и втащили седельную поклажу и сами седла уже под теплым дождем, оставив на время радостно фыркающих лошадей трясти пыльными гривами и стремительно намокать. Дождь надолго – я знал это благодаря большому опыту путешествий и потому, оказавшись в сухости, торопиться перестал совершенно, начав основательно располагаться под боковым навесом, где имелась невеликая глиняная печурка и запас хвороста. Разложив свое одеяло, вытащил из седельной сумки тяжелый чугунный чайничек с едва различимым затейливым узором. По привычке бережно проведя ладонью по выпуклому узору, тяжело вздохнул, вспоминая заплаканные глаза его прежней владелицы, чей сын по глупости, безотцовщине и пьянству сполна заслужил всю ниспосланную ему кару. Жизнь его пощадить я не мог, но умер паренек безболезненно. Чайник мне подарили уже позднее – заплаканная мать передала через подружку в качестве благодарности за мое понимание. Тем же вечером безутешная мать совершила страшный грех, наложив на себя руки. Ее нашли повешенной, и чайник я так и не сумел вернуть. Оставил себе, чтобы во время бескровных ночлегов заваривать в нем чай и не забывать…
Растопив печь, убедившись, что вещи в сухости, я накинул на голову капюшон плаща и вышел под дождь. Нилла далась легко, а вот озорную Нарлу пришлось поуговаривать, прежде чем она согласилась наконец войти под навес. Хорошенько растерев лошадей пучками сена, привязал к мордам торбы, сыпанул туда овса и поспешил к закипевшему чайничку. Люблю я эту мирную рутину, что приносит успокоение разуму… Вот я уже и почти забыл того трактирного убийцу с перепуганным темным взглядом запавших глаз.
Обиходившая свою лошадь сильга опустилась на соломенный сноп напротив, накинула на колени одеяло, с наслаждением зарыла босые омытые из деревянного ковшика ступни в сухое сено и затихла, с намеком глядя на чайник и помахивая у колена небольшим тканевым мешочком.
– Что там?
– Сухой шиповник. Дикий. Лесной.
– Пара ягод будет в самый раз, – одобрительно улыбнулся я, протягивая руку. – Позволь угостить тебя чаем, сильга Анутта.
– Приму с благодарностью, – девушка церемонно склонила голову. – Может, все же расскажешь, почему ты решил стать палачом? Погляди – даже погода дала нам передышку в пути.
– Нет у меня особых причин. Разве что…
Разливая дымящийся чай по медным чашкам, каждая из которых имела свою собственную историю и была найдена мной в разных местах, хотя обе они вышли из рук одного мастера медника, я задумался было, но…
– Разве «что»?
Тихое, но настойчивое напоминание сильги заставило меня оторваться от не слишком приятных воспоминаний о далеком прошлом и окунуться в куда более темные и еще более отдаленные от сегодняшнего дня омуты памяти:
– Несправедливость… глумление… жестокая смерть солдат…
– Я… я не понимаю… – с лица девушки исчезла улыбка, а во взгляде возникла тревожность. – Но я чувствую твою боль… всплеск душевной боли… Послушай, Рург… хоть про сильг и говорят, что мы питаемся праздным любопытством, если это слишком личное для тебя…