Беседы с Vеликими
Шрифт:
– А, и потому ты глумился и стебался!
– У меня было неблагодарное отношение к тому, что происходило. Я не видел в своих песнях того, что видели в них другие. Мне казалась мелкой околомузыкальная деятельность.
– А мы ее продолжаем считать музыкальной.
– Да-да! Люди считали это достижением, а мне казалось, что это ошибка какая-то. При этом я иногда задумывался вот над чем. Существует группа «Кино», да? Я с удовольствием ее слушал, еще когда Виктор [Цой] был… с нами, слушал с большим пиететом, искренне, не вникая в мелочи и не вдаваясь с подробности. Но рядом всегда
– На сцене тогда было мало действующих лиц, и можно было всех рассмотреть.
– Да, да, да, да! А теперь такой разброс…
– Это как при Пушкине было 15 поэтов, и страна их знала, а после стали тыщи – и все…
– Да, и Пушкина убили. Так вот я возвращаюсь к началу разговора. Надо быть благодарным, что бывают моменты просветления…
Он снова говорит о том, что у него бывают моменты, которые он называет просветами. Тогда он вспоминает разные хорошие вещи, которые случились в его жизни, – и радуется ей.
– И все-таки расскажи про твое новое прочтение смысла песни «Я хочу быть с тобой». Музыкальные критики столько говорят про это, с твоих слов.
– Я в разные моменты отношусь к разным вещам по-разному. Я тогда вообще не понимал, о чем это песня! Я не внушал никакой подтекст – ни себе, ни другим. Мне просто нравилась песня. Для меня это было такое наитие – ты чувствуешь, что это близко тебе, и хочешь, чтобы это было рядом с тобой. Меня мучила эта песня, могу тебе сказать. Долго. Нет, я не то чтобы не понимал, я и не старался понять, я просто жил интуицией. Меня мучила эта песня в том смысле, что это, конечно, танго.
– Это чем плохо?
– Ну, у нас тогда в Свердловске с этим было строго: либо музыка – кабак, либо хард-рок. Жестко. И ничего промежуточного.
– А это куда отнесли?
– Кабак. Я и не спорил… Это была истина.
– Расскажи про Кормильцева.
– Что про Кормильцева рассказать? Это был наиталантливейший человек. Мы с ним познакомились только потому, что оба были несчастливы. Мы были близки по степени несчастья. Но несчастны мы были по-разному.
– Как художники, которые остро чувствуют несовершенство этого мира?
– Ну да, ты прав. Вот если бы мы сейчас сидели тут – ты, я и Илья, да? – то, может, нашли бы для этого какие-то внятные определения. Но теперь, без него, мы можем только строить предположения. Я могу про Илью рассказать мно-о-го… Мы с ним не заказчик и исполнитель. Мы свой проект не рассматривали как коммерцию. В том смысле, что не ставили перед собой задачу настричь побольше купонов. Задача была другая: делать хорошие песни. Но тем не менее получилось так, что группу «Помпилиус» каким-то образом раскрутили до такой степени, что она гремела по всем каналам и городам! Бери да стриги просто! «Нау» и «Ласковый май» – мы параллельно существовали, были на одном уровне, я имею в виду по популярности, по деньгам.
– Вот в какую компанию ты попал –
– Это было неизбежно. Но мы не кинулись стричь и чесать. Никто нас не упрекнет в том, что мы кинулись гнать попсу для заработка! Просто Илья всегда находил такие слова, которые будоражили людей. Он был человеком очень пытливым, легко ориентировался в информации. Любил путешествовать. В последний раз, когда мы с ним встречались…
– Это когда было?
– Конец июля, 2006 год. Тогда пошла такая мода – делать поэтические вечера. Илья был на таком вечере во Львове. Он рассказал, что был в Перу, ему понравилась творческая атмосфера этого маленького государства, которое как заноза торчит в материке, по-пиратски врезается в него. И он предполагал такую возможность – переехать в Перу и сидеть писать там. До этого у него были похожие планы в отношении Европы – пожить там, поработать…
– В общем, в последний раз вы поговорили хорошо.
– Ты знаешь, мы всегда хорошо говорили. Но как только расставались, то сразу начинались какие-то обстоятельства, были громы, мелкие грозы. Вдруг начиналось что-то… А когда мы вместе были – все было в порядке. Мы с Ильей как-то так общаемся…
– Что? Общаетесь?
– Ну да.
– И сейчас?
– Ну да. Должок за мной есть… Я в принципе готов его заплатить. И я представляю себе, как это сделать. Но для этого нужно поймать момент…
– А что можно теперь сделать? Сочинить какую-то песню?
– Это тоже возможно. Но пока это не получается. Вся эта белиберда продолжается после его смерти. Надо, чтоб все улеглось. Мы с ним обсуждали возможность выпуска альбома.
– У меня было очень много друзей – это люди, которых уважал, любил, созидал своей фантазией. Выстраивал образ человека, который рядом с тобой и к которому ты всегда можешь обратиться. Но время проходит, обстоятельства меняются, и какие-то люди исчезают из круга общения. Они остаются только в памяти. Слава Богу, что в памяти! Некоторые просто уходят в забвение.
– А, «кавалергарда век недолог». Почему?
– Кавалергард – это что такое? Ты, значит, должен быть всегда на подхвате. Вот я тебя вижу – я тебя помню. А память человеческая коротка. Ведь вокруг нас такая стружка снимается постоянно, даже когда мы этого не замечаем, что мы просто не успеваем в себя это впитать.
– Значит, для тебя это не случайная поговорка: «С глаз долой – из сердца вон».
– Ну что я тебе могу сказать? Иногда происходит обрыв души, и я думаю: «Как же я этого человека так близко подпустил, как это стало возможно? Вроде замечательный человек был…» Но – бывает, ничего не поделаешь.
– А помнишь, ты пытался читать Иоанна Кронштадтского. И как?
– Не дочитал. Сложно очень. Но я планирую вернуться, конечно. К этому прийти надо…
– Кого еще читаешь?
– Для меня важно, что есть Павич. Это немногое из того, что я продолжаю читать, будучи ленивым человеком. У меня на подоконнике в туалете два года лежит Франсуа Рабле, «Гаргантюа и Пантагрюэль». Я ее читаю, потому что… не знаю почему. Представь себе человека, который писал в те дремучие времена…