Беседы со специалистами
Шрифт:
Другой крайне колоритной фигурой был доцент Леонард Юрьевич Максимов. Как сыну врага народа, ему были заказаны пути в более престижные вузы, и он не только читал нам лекции, но вел и практические занятия по русскому языку, хотя по всему тянул на маститого профессора. Для меня внешне он был чистый Блок. Образы того и другого прочно слились в моем сознании и продолжают пребывать в такой идентичности до сих пор. Та же красота, тонкость и одухотворенность, изысканность в речи, включая ее вокально- фонетическое оформление.
Теперь я понимаю, что ему было скучно учить простеньких девчонок, и он придумывал себе разные развлечения. Например, вступал в диалог с одной из студенток – Ирочкой Кондраниной. Эта девочка отличалась тем, что можно назвать нечаянным остроумием. Так, он спрашивал с затаенной улыбкой: «Кондранина, а какого рода существительное штаны?». «Это смотря чьи», – не моргнув глазом отвечала студентка. «Так-с, так-с, прекрасно, – продолжал он, – а почему
Значимыми моментами учебы были практики, проходившие в разных специальных учреждениях. Наиболее запомнилась практика по олигофренопедагогике в школе для умственно отсталых детей.
Нас распределили по классам, где сначала мы должны были присутствовать на уроках, а затем самостоятельно вести их, подготовив конспекты и пр. Я попала в класс к имбецильным детям, который вела учительница Софья Абрамовна. Это была пожилая, но необычайно красивая женщина, всегда стильно одетая, причесанная, подтянутая. Зачем это? Дети, с которыми она работала, этого, как казалось, не могли понимать. Но Софья Абрамовна была другого мнения. Она считала, что они все чувствуют. Уроки вела по всей форме, классически, удерживая детей за партами каким-то невероятным образом. Пример этой учительницы вдохновлял. Когда дошло дело до того, что уроки стали проводить мы, хотелось придумать что-нибудь свое, яркое, проявить творческий подход. Предстоял открытый урок, на котором обычно присутствуют некоторые педагоги школы и представители из РОНО (районного отдела народного образования). Я решила на манер кукольного театра познакомить детей со сказкой «Курочка Ряба». Раздобыла ширму, кукол и стала показывать. Когда дошла до того места, где яичко упало и разбилось, я тихонько столкнула хвостом куклы-мышки настоящее сырое яйцо. Ширма была довольно высокая, и яйцо потекло по ней на стол. В этот момент мальчик, который отличался особенной отстраненностью и практически не говорил, приподнялся с парты и закричал: «Текет, текет!». Это было настолько неожиданно и эффектно, что мой урок долго ставили в пример другим практикантам. Более всего я была горда тем, что удостоилась похвалы Софьи Абрамовны.
Вообще, не знаю откуда у меня такая особенность, но я никогда не испытывала брезгливого чувства даже к уродствам, которые нередко есть у детей с дефектами, в том числе и олигофренов. Они ко мне липли, обнимали меня, и я их тоже. Многие удивлялись: «Как ты можешь? Они же такие неприятные!». Думаю, они выбрали не ту профессию.
Отсутствие не только брезгливости, но и страха я чувствовала всегда даже перед тяжелыми психически больными. Однажды, гораздо позже, уже работая в институте психиатрии, я, заимев психиатрический ключ и намереваясь попасть в отделение неврозов, по ошибке попала в буйное отделение. Меня окружили больные, стояли очень смирно и смотрели выжидательно. Я сказала им: «Меня зовут Татьяна, я учу разговаривать тех, кто не умеет». Они заулыбались, и я стала рассказывать им о том, что сегодня один мой пациент сказал первые слова, и что я очень этому рада, и что теперь должна идти работать. Один из них, пожилой, наверное, вдвое старше меня, человек, самого низкого роста, взял меня за руку и спросил: «Теть, а еще придешь?». В этот момент я увидела, как ко мне бегут испуганные санитары, чтобы помочь выйти из отделения. «Все в порядке», – сказала я им, – нет проблем».
Сокурсницы
В качестве примеров, позволяющих судить о контингенте студентов деффака того времени, расскажу о некоторых моих сокурсницах.
Жанна Дозорец. Эта студентка была одной из лучших, если не сказать больше. Она была вдумчива и малоразговорчива. Относилась к числу примерных, скромных девиц, к коим принадлежала и я. Однако она отличалась от меня тем, что когда говорила, то только по существу, не проявляя щенячьей восторженности, которой я, увы, грешила. В обучении Жанна выходила далеко за рамки институтской программы, но в основном по курсу русского языка, а не литературы, как это делала я. Ее грамотность была безупречной. Жанна никогда, буквально никогда не допускала при письме ошибок. Грамматическое чутье ее было на высшем уровне. Удивительно, что чисто еврейская девочка владела русским языком и чувствовала его лучше русских. Сейчас я думаю, что в том случае, если врожденное языковое чутье имеется, то оно относится ко всем языкам и реализуется в том из них, которое более стимулируется языковой средой. Иначе откуда же взялись Чингиз Айтматов, Фазиль Искандер, Окуджава, Белла Ахмадулина и Пушкин, наконец? Так вот, Жанна Дозорец была прирожденным филологом. Не знаю, как она оказалась
Оживленной и хихикающей я видела Жанну лишь однажды, когда мы в дождь бежали по лужам на занятия в институт. Дорожка, ведущая к подъезду, вся была в жидкой грязи и сразу же возникала мысль, что обувь от нее не уберечь. Однако Жанна была другого мнения. Она спросила меня: «А ты можешь пробежаться и не запачкать туфли?». «Как это? – отозвалась я, – тут ведь сплошная грязь». «А вот так», – парировала Жанна и с неожиданной легкостью и грациозностью стала то подпрыгивая, то скользя ставить ноги на те места, которые были каким-то чудом свободны от грязи. В результате – ее обувь осталась чистой. Я так не сумела.
Люся Юдина. Рыжеволосая любительница читать книги, которые она глотала одну за другой, Люся была смешлива и обворожительна. Училась хорошо, но без заморачиваний насчет вечных философских истин. Сблизились мы с ней не в институте, а на целине. Ее жизнелюбие, смешливость и легкость в принятии жизненных коллизий в тех условиях были неоценимы.
Позже, работая в больнице водников по окончании института, я познакомила ее со своим сотрудником, педиатром Гариком Кантором. Он не был записным красавцем, но обладал каким-то непонятным обаянием, наверное, обаянием ума утонченного мужчины с привкусом едва уловимой женственности. Как врачу, ему не было равных. Прекрасный диагност и лечебник, он жаловался, однако, на то, что ему приходится всем заболевшим детям выписывать антибиотики, даже если у них обыкновенная простуда (ОРЗ). Таково было в то время распоряжение Министерства Здравоохранения. Ребенок принял антибиотик и через 3 дня здоров. Маме можно закрывать больничный. Выгодно. То, что дитя через неделю опять заболеет, не учитывалось. «Своему ребенку, – признавался Гарик, – я антибиотика не дал ни разу». В этого самого Гарика я была тайно влюблена, но ему понравилась Люся. Я ревновала, огорчалась, но виду не подавала. Так он, как, впрочем, и Люся, ни о чем не узнал. Оно и к лучшему, Гарик, при всей его притягательности, был женат. По этой причине на его ухаживания не ответила и Люся. Она вышла замуж за замечательного парня – армянина Роберта (существенно моложе ее), с которым счастливо прожила всю жизнь, вопреки всеобщим предсказаниям, что он молодой и обязательно ее бросит. Всю жизнь Люся проработала школьным логопедом, всегда на самом хорошем счету и в стенах школы и вне нее. Разумность, грамотность, добросовестность – «тройка», на которой Люся ехала по профессии.
По прошествии многих-многих лет она призналась, что наша семья оказала на нее огромное положительное влияние. Будучи из крепкой, но простой рабочей семьи, она, оказывается, внимательно прислушивалась к каждому слову моих мамы и папы, училась этикету интеллигентского сословия и пр. Спасибо, Люся!
Люся Диамидова. С этой институтской подругой жизнь свела меня очень коротко. В институте мы мало общались, т. к. Люся принадлежала к клану шикарных девиц, а я нет. Вместе с другой шикарной студенткой, Эммой Дранниковой, они вели какую-то загадочную и, как казалось, взрослую жизнь. Люся была стройной, с сочными чертами лица и мелко-кудрявыми, из кольца в кольцо, волосами. Голова ловко сидела на длинной шее. Эмма тоже выглядела ярко, обладала мягкими чертами лица, красила губы красной помадой, говорила нараспев. Учились они неплохо, но с другими студентами особенно не сближались.
Обе девушки бросались в глаза, и однажды в деканате решили обсудить моральный облик Люси и Эммы. Уж очень ярко они выглядели! За что их судили конкретно, я так и не поняла, но сразу было понятно, что руководство факультета хотело расколоть отличников на возмущение этими девушками, нарушающими мораль советского студента. Мне стали говорить, что моим мнением дорожат, ведь я примерная студентка, отличница (вспомнили!). Меня спросили, видела ли я что-нибудь предосудительное в их поведении. Я, конечно же, удивленно ответила, что не видела, и добавила: «Они очень красивые девушки». От меня отстали. Этот эпизод убедил меня в том, что официальное факультетское начальство было не прочь поощрить «стукачество». Опять же, такое было время.
«Стучать» мне совсем не хотелось, тем более, что я восхищалась и Люсей, и Эммой. Вскоре мне довелось немного приблизиться к их клану. На одном из институтских вечеров, на который приглашали мальчиков (студентов) из мальчишеских вузов, я впервые была модно одета. На мне была подаренная родителями на 18-летие прозрачная, как стеклышко, нейлоновая блузка с кружевами и черная муаровая юбка (солнце-клеш), которую сшила мама. Выглядела я на подобии Гурченко в «Карнавальной ночи», с которой мы особенно совпадали размером талии. Впервые за все институтские вечера, на которых я оставалась практически незамеченной, меня пригласил на танец красавец-кавалер, поразительно похожий на бывшего тогда в зените славы актера Алена Делона. А как его звали – Анжел! (сокращенно, правда, Алик). Удивлению моему не было предела. Потом меня приглашали и другие молодые люди, и я была в угаре. Однако дома расплакалась, жалуясь маме, что им нужна не я, а моя одежда. Ведь пока ее не было, никто не приглашал.