Беседы со специалистами
Шрифт:
Институтское начальство еле отыскало нас в степях Казахстана, по настоянию не на шутку встревоженных родителей. Оказывается, нигде не было зарегистрировано, куда именно нас повезли. Искали с милицией, и нашли уже в ноябре. Такая вот она, целинная эпопея.
Первые рабочие шаги
Интернат
Распределение на нашем факультете происходило, как я теперь понимаю, в соответствии с особенностями взаимоотношений между директоратом института и родителями выпускников. Те, у кого были связи или, возможно, немалые деньги, а иногда и просто ориентация в медицине и педагогике, пристроили своих отпрысков в престижные места: НИИ неврологии АМН СССР, НИИ нейрохирургии им. Н.Н.Бурденко, неврологические отделения крупных клиник, логопедические отделения научно-исследовательских институтов. Мои же родители были далеки от мира
Интернат находился на окраине Москвы, и попадали туда дети, подобранные на вокзалах, изъятые их самых неблагополучных семей и пр. В общем, понятно, что это был за контингент. Мне достались мальчишки, 3-й класс. Все они были исковерканы судьбой: кто брошен родителями, у кого они погибли, кто потерялся, кто убежал из дома по разным причинам. Их находили на вокзалах, под мостами, в общественных туалетах. Некоторые из мальчиков не умели есть ложками из тарелок, хватали еду обеими руками и запихивали в рот; некоторые не могли спать на кроватях, а забирались под них, чтобы свернуться там клубочком, как это делают собачки. Приходилось их потихоньку социализировать в соответствии с человеческим образом жизни.
Поначалу было страшно: как справиться с этой ордой ничего не боящихся сорванцов? Таким методам в институте не учили. Выглядела я гораздо моложе своих лет, и мальчишки видели это. Они решили эпатировать меня своими методами. Например, подбрасывали мне под ноги презерватив и смотрели на реакцию. Я же, великовозрастная дура, никогда раньше этих предметов не видела и принимала их за сдутые воздушные шарики. Посему спокойно поднимала провокационную штучку или отбрасывала ее ногой в сторону, немало удивляясь, почему это вызывает смех.
Пообвыкнув, я все же нашла выход. Поскольку окрики, команды, деланно строгий вид и вообще игра с мальчиками по правилам педагогики не имела никакого успеха, я удобно усаживалась в палате и начинала выразительно читать что-нибудь из Стивенсона, Майн-Рида, Диккенса как бы себе самой, но вслух. Конечно же, да простят меня эти авторы, текст я существенно адаптировала в сторону упрощения, чтобы нетронутым умишкам моих подопечных он был интересен. Прием сработал на славу. Сначала некоторые садились поближе или принимали позу вслушивания на своих кроватях, потом и другие. Наконец, чтение сделалось любимейшим видом внеклассного времяпрепровождения. Проблема дисциплины была решена. Потом я, окрыленная успехом, решила зайти в просветительской работе далее. Собирала мальчишек в зале, где имелось пианино, и играла им самые популярные мелодии. Не обращая внимания на шум и возню тех, кто не отличался музыкальностью, я спрашивала: «Как вы думаете, о чем эта музыка, веселая она или грустная?», то есть пользовалась самым простым шаблонным приемом приучения к музыке. Надо сказать, сразу же находились те, кто охотно отвечал. Однажды, сыграв итальянскую песню из «Детского альбома» Чайковского, я спросила, кто ее слышал. Тут один из мальчиков незабываемой внешности – рыжий, в веснушках – стал в необычайном оживлении тянуть руку, подпрыгивая на стуле. Когда я предоставила ему возможность высказаться, он обрадованно выкрикнул: «Это соло на трубе!». Дело в том, что в то время на радио была передача, в которой какой-либо музыкальный отрывок проигрывался в разных вариантах. При ознакомлении с итальянской песенкой после ее фортепьянного и оркестрового исполнения предлагалось: «А теперь прослушайте соло на трубе». Это и запомнилось музыкальному от природы мальчику. «Соло на трубе» стало у меня метафорой ко многим жизненным ситуациям.
Интернат был открыт малооборудованным, и шла постоянная работа по его комплектованию необходимыми предметами. В один прекрасный день привезли железные кровати. Сотрудники принимали их и расставляли по палатам сами. Я, будучи уже на 6-м месяце беременности, показать это не хотела и наравне со всеми тягала злополучные кровати. Кончилось это тем, что меня увезли в больницу – «на сохранение». Все обошлось благополучно, но пребывание там оставило в памяти неизгладимый след. Если бы не это обстоятельство, разве я узнала бы тогда, что есть такие «отважные дамы», которые всерьез пытаются сами себе сделать аборт, используя для этого, например, гвоздь или вязальную спицу. Таких в клинике, куда я попала, называли ковырялки. Нянечка (техничка), приходя убирать палату, смотрела на лежащих по койкам женщин с нескрываемой иронией и говорила: «Ишь разлеглись кобылы заморские, да на вас пахать надо, а не лечить!».
После родов в интернат я не вернулась, поскольку мне представилась возможность работать в другом месте
Больница водников
Среди соседей, ставших потом близкими друзьями, была семья, жившая в доме-близнеце напротив – муж, жена и мальчик-подросток. Мы подружились.
Он, Игорь Попков, – главный врач больницы, хирург. Его облик напоминал капитана дальнего плавания: голубые глаза, трубка, бородка. Она, Галя Пчелякова, – режиссер документального кино и, мало сказать, красавица – одна из первых красавиц Москвы. Ее родители тоже заслуживают того, чтобы о них упомянуть. Отец – крупный партийный деятель, бывший одно время на посту первого секретаря Кировского обкома. Выпив рюмочку, он с гордостью произносил: «Нас было 17!». Таким образом я запомнила число обкомов коммунистической партии в нашей стране. Этот именитый по партийной линии человек рассказывал, что родился, как и следовало ожидать, в беднейшей крестьянской семье, в глухой деревне. Игрушек у него никаких не было, и он с гордостью сообщал, что брал старый лапоть, привязывал к нему веревку и возил вместо машинки – факт познавательный в плане детской изобретательности при наличии врожденной мотивации к игре. Зато потом этот ребенок обеспечил своей семье проживание за высоким забором. Помните, у Галича: «Мы поехали за город, а за городом дожди, а за городом заборы, за заборами вожди».
Ставший близким другом Игорь Попков был главным врачом одной из ведомственных московских больниц, а именно – больницы водников (работников водного транспорта). Узнав, что я окончила дефектологический факультет и работаю воспитателем, он сказал: «Иди работать ко мне!» И оформил на должность логопеда. Больница находилась далеко от дома, и Игорь нередко захватывал меня с собой, подвозил на машине. Через некоторое время по больнице поползли слухи, что у Игоря Александровича появилась любовница. Это обстоятельство волновало всех еще и потому, что у него была красавица жена. Не в курсе дела, по своей рассеянности, была я одна. Однажды я как ни в чем не бывало подошла к секретарю главного врача и сказала, что мне нужно зайти к Игорю Александровичу по делу. Тогда она наклонилась ко мне, и, прикрывая рукой скривленные в целях конспирации губы, прошипела: «Там Галина Александровна!». «Вот хорошо, – отозвалась я, – очень удачно». Не знаю, что после этого подумала секретарша. Может быть: «Вот наглая, идет напролом!» Хотя такое обо мне подумать было трудновато. Наверное, все же, сочла меня полной идиоткой.
Я очень быстро освоилась со своими служебными обязанностями, поисправляла речь у всех детей, которых ко мне приводили, и мечтала о чем-то более трудном. Эта мечта сбылась, правда, не без моей инициативы.
НИИ неврологии
По зову души
Напротив больницы водников, через трамвайные пути, находился НИИ неврологии Академии Медицинских Наук СССР, т. е. главное учреждение в стране по неврологии. Проходя мимо, я регулярно вздыхала, что тружусь не там. Но в один прекрасный день решилась, вошла туда и стала искать профессора Эсфирь Соломоновну Бейн, которую знала по короткой институтской практике по афазии и частично по ее публикациям. Во времена моей практики институт располагался в другом месте (на Щипке), так что я не знала, где именно находился кабинет Бейн. Я пошла по коридорам и на втором этаже увидела дверь с табличкой «Лаборатория психологии». Эсфирь Соломоновна оказалась там. Она сидела в отгороженном закутке, а в этой же комнате работали еще два психолога. Отдельного кабинета у нее не было.
Я подошла и сказала, что очень хочу работать с больными, хочу учиться у мастеров. Эсфирь Соломоновна, на удивление охотно, разрешила мне приходить, и я три года отработала внештатно, без всякой зарплаты, но от звонка до звонка, за что безмерно благодарна судьбе. Я прошла хорошую школу. Она мне очень пригодилась далее, на разных работах, в том числе и в Центре патологии речи, которому отдана моя жизнь, в котором выращено не одно поколение специалистов.
Эсфирь Соломоновна Бейн
Учиться у Эсфири Соломоновны было очень интересно. Она ежедневно отводила время на то, чтобы помогать сотрудникам разбираться в диагностически и терапевтически сложных больных. Сбегались все.
Разборы проводились живо, без нарочитой наукообразности и формализации. Что-то, не травмирующее больного, Эсфирь Соломоновна комментировала по ходу разбора, что-то сообщала потом, при обсуждении случая. Особой любовью Бейн пользовались больные с сенсорной афазией. Этой форме патологии речи она отдала значительную часть своей жизни. Ей посвящена докторская диссертация Бейн – блестящий психологический анализ сенсорной афазии и путей ее преодоления. Всем специалистам-афазиологам хорошо известны ее книги: «Афазия и пути ее преодоления» (1964) и «Клиника и лечение афазий» (1970).