Беседы со Сталиным

Джилас Милован

Это был главный вопрос беседы.

Мимоходом Сталин поинтересовался моим мнением об отдельных югославских политических деятелях. Он спросил меня, что я думаю о Милане Гавриловиче, лидере Сербской аграрной партии и первом югославском после в Москве. Я ответил:

– Проницательный человек.

Как будто про себя Сталин прокомментировал:

– Да, бывают политические деятели, которые думают, что проницательность – главная вещь в политике, но Гаврилович произвел на меня впечатление глупого человека.

Я добавил:

– Это не политический деятель с широким кругозором, хотя я не думаю, что можно сказать, будто он глуп.

Сталин поинтересовался, где югославский король Петр II встретил свою жену. Когда я сказал ему, что он взял в жены греческую принцессу, он шаловливо

сказал:

– А что, Вячеслав Михайлович, если бы ты или я женились на какой-нибудь иностранной принцессе? Может быть, из этого и вышел бы какой-нибудь толк.

Молотов засмеялся, но сдержанно и бесшумно.

В конце я преподнес Сталину наши подарки. Сейчас они казались особенно примитивными и жалкими. Но Сталин ничем не показал пренебрежения. Увидев крестьянские сандалии, он воскликнул: «Лапти!» – таково их русское название.

Что касается винтовки, то он открыл и закрыл затвор, взвесил ее в руке и заметил: «Наши будут полегче».

Встреча продолжалась около часа.

Уже наступили сумерки, когда мы покидали Кремль. Офицер, который сопровождал нас, явно уловил наше восхищение. Он довольно поглядывал на нас и каждым словечком старался втереться в доверие. В это время года в Москве бывает северное сияние [1] , все приняло фиолетовые краски и мерцание – нереальный мир, более красивый, чем тот, в котором мы жили.

1

В Москве случаются грозы в декабре, но северное сияние не наблюдалось. (Примеч. ред.)

По крайней мере, так я чувствовал в глубине души.

6

Но у меня состоялась еще одна, даже более значительная и интересная встреча со Сталиным. Я точно помню, когда это произошло: накануне высадки союзников в Нормандии.

И на этот раз никто и ничего не сказал мне заранее. Меня просто проинформировали, что надо поехать в Кремль. Около девяти вечера меня усадили в машину и повезли туда. Даже в миссии никто не знал, куда я еду.

Меня провели в здание, в котором нас принимал Сталин, но только в другие комнаты.

Оттуда собирался уходить Молотов. Надевая пальто и шляпу, он сообщил мне, что мы будем ужинать у Сталина.

Молотов – не слишком разговорчивый человек. Пока он бывал со Сталиным, а также с теми, кто разделял его мысли, был в хорошем настроении, контакты с ним проходили легко и непосредственно. В других случаях Молотов оставался бесстрастным, даже в частной беседе. Тем не менее, когда мы ехали в машине, он спросил меня, на каких языках я говорю, помимо русского. Я сказал, что знаю французский. А потом разговор зашел о силе и организации Коммунистической партии Югославии. Я подчеркнул, что война застала югославскую партию на нелегальном положении и относительно малочисленной – примерно десять тысяч членов, – но прекрасно организованной. Добавил: «Как партия большевиков во время Первой мировой войны».

– Вы не правы! – возразил Молотов. – Первая мировая война застала нашу партию в очень слабом состоянии, организационно разъединенной, разрозненной, с небольшим числом членов. Помню, – продолжал он, – как в начале войны я нелегально приехал по партийным делам из Петрограда в Москву. Мне было негде ночевать, и я рискнул остановиться у сестры Ленина!

Молотов назвал имя сестры, и, если я правильно помню, ее звали Мария Ильинична.

Машина ехала с относительно хорошей скоростью – около шестидесяти миль в час – и не встречала никаких препятствий в виде других машин и светофоров. По-видимому, транспортная полиция каким-то образом узнала автомобиль и дала ему зеленую улицу. Выехав из Москвы, мы попали на асфальтированную дорогу, которая, как я позднее узнал, называлась «правительственным шоссе», поскольку и на протяжении длительного времени после войны по ней разрешалось ездить только правительственным автомобилям. Так ли это и сегодня? Скоро мы подъехали к шлагбауму. Офицер, сидевший рядом с шофером, сквозь ветровое стекло показал

маленький значок, и охранник пропустил нас без каких-либо формальностей. Стекло правого окна было опущено. Молотов решил, что мне мешает сквозняк, и начал закрывать окно. Только тогда я заметил, что стекло было очень толстым, и понял, что мы едем в бронированном автомобиле. Думаю, что это был «паккард», потому что в 1945 году Тито получил от Советского правительства такую же машину.

Дней за десять до этого ужина немцы предприняли неожиданное нападение на Верховный штаб Армии народного освобождения Югославии в Дрваре. Тито и военным миссиям пришлось укрываться в горах. Югославские руководители были вынуждены совершать длительные и требующие усилий переходы, в которых терялось ценное для военной и политической деятельности время. Остро встала также проблема продовольствия. Советская военная миссия подробно информировала об этом Москву, а наша миссия в Москве постоянно поддерживала контакты с ответственными советскими офицерами, давая им советы по доставке помощи югославским войскам и Верховному штабу. Советские самолеты летали даже ночью, сбрасывая грузы боеприпасов и продовольствия, хотя на самом деле без большого успеха, так как пакеты разбрасывались на обширной лесистой местности, из которой надо было быстро эвакуироваться.

По дороге Молотов пожелал узнать мое мнение относительно возникшей в связи с этим ситуации. Он слушал с повышенным интересом, но без какого-либо волнения – скорее ради того, чтобы получить подлинную картину.

Мы проехали около двадцати миль, свернули налево на боковую дорогу и вскоре подъехали к зарослям молоденьких елок. Снова шлагбаум, еще немного езды – и ворота. Мы оказались перед не очень большой дачей, которая также стояла в густых зарослях елок.

Едва мы вступили в небольшой холл, как появился Сталин – на этот раз в ботинках, одетый в гладкий, застегнутый до подбородка китель, так хорошо знакомый по его довоенным фотографиям. В таком виде он казался еще ниже, но вместе с тем проще и выглядел совсем по-домашнему.

Он провел нас в небольшой и на удивление пустой кабинет – ни книг, ни картин, одни голые деревянные стены. Мы уселись вокруг маленького письменного стола, и он сразу же начал расспрашивать о событиях, касающихся югославского Верховного штаба.

Сама манера его вопросов указывала на резкий контраст между Сталиным и Молотовым. У Молотова были непроницаемы не только мысли, но и процесс их хода. Подобным же образом оставался скрытым и непостижимым его менталитет. Сталин же обладал живым, почти неугомонным темпераментом. Он постоянно ставил вопросы – и себе, и другим; он спорил – сам с собой и с другими. Я бы не сказал, что Молотов легко не возбуждался или что Сталин не знал, как сдерживать себя или скрывать свои мысли; позднее я увидел обоих в этих ролях. Но Молотов был почти всегда одним и тем же, едва ли хотя бы с оттенком разнообразия, независимо от того, о чем или о ком шла речь, тогда как Сталин был совершенно другим в своем собственном, коммунистическом окружении. Черчилль охарактеризовал Молотова как полного современного робота. И это верно. Но это только одна, внешняя его сторона. Сталин был холодным и расчетливым человеком не в меньшей мере, чем он. Но именно потому, что у него была более страстная и многосторонняя натура – хотя все стороны были равны и настолько убедительны, что, казалось, он никогда не притворялся, но всегда искренне переживал каждую из своих ролей, – он был более проницаемым и создавал больше возможностей.

Складывалось впечатление, что Молотов смотрел на все – даже на коммунизм и его конечные цели – как на нечто относительное, такое, чему приходилось, а не следовало подчинять свою судьбу. Как будто для него не существовало ничего постоянного, как будто все было лишь преходящей и несовершенной реальностью, которая каждый день проявлялась по-разному и которой ему приходилось отдавать себя и всю свою жизнь.

Для Сталина тоже все было преходяще. Но это было его философской точкой зрения. За этим непостоянством и внутри него скрывались великие и конечные идеалы – его идеалы, к которым он мог приближаться, манипулируя действительностью или формируя ее, как и людей, которые ее составляли.