Беседы со Сталиным
Шрифт:
Он даже шутил со своими придворными – «товарищами». Но он делал это не только из щедрости правителя. Королевская щедрость была заметна лишь в манере, в которой он это делал: его шутки никогда не были направлены против самого себя. Нет, он шутил потому, что ему нравилось спускаться со своих олимпийских высот; в конце концов, он жил среди людей, и время от времени ему надо было показывать, что личность – ничто по сравнению с коллективом.
Я тоже поддавался на остроты Сталина. Но в уголке разума и своего морального существа я был начеку и обеспокоен: я также ощущал безвкусицу и внутренне не мог принять сталинскую манеру шуток, как и его преднамеренного уклонения от того, чтобы сказать
5
Тем не менее я был приятно удивлен, когда и меня пригласили на обед в узком кругу на даче Сталина. Конечно, об этом совершенно ничего не знал Шубашич. Там были только мы, югославские коммунисты-советники, а с советской стороны – ближайшие коллеги Сталина: Маленков, Булганин, генерал Антонов, Берия и, конечно, Молотов.
Как обычно, около десяти вечера мы собрались у Сталина за столом. Я приехал на машине вместе с Тито. Во главе стола восседал Берия, справа от него Маленков, потом я и Молотов, далее Андреев и Петрович, а слева сидели Сталин, Тито, Булганин и заместитель начальника Генерального штаба генерал Антонов.
Берия также был довольно низкорослым человеком – в сталинском политбюро едва ли был кто-нибудь выше его. Он также был полноват, с зеленовато-бледным лицом и мягкими влажными руками. Его резко выраженный роти выпуклые глаза за пенсне вдруг напомнили мне Вуйковича, одного из руководителей белградской королевской полиции, который специализировался на пытках коммунистов. Потребовалось некоторое усилие, чтобы отмахнуться от неприятного сравнения, которое было тем более болезненным из-за схожести даже выражения лица – определенного самодовольства и иронии, смешанных с подобострастием и волнением клерка. Берия, как и Сталин, был грузином, но это совершенно не отражала его внешность. Грузины в своем большинстве худые и смуглые. Даже в этом отношении он был неопределенного вида. Он скорее мог бы сойти за славянина или латыша, но больше всего за какого-то рода помесь.
Маленков был еще ниже и полнее, но типичным русским с монгольской примесью – смуглым, с выступающими скулами, немного рябоватым. Он производил впечатление замкнутого, осторожного и не очень привлекательного человека. Казалось, под слоями и складками жира двигался другой человек, активный и опытный, с интеллигентными и живыми черными глазами. На протяжении некоторого времени он был известен как неофициальный заместитель Сталина в партийных делах. Практически все вопросы, относящиеся к партийной организации, повышению или понижению официальных лиц, находились в его руках. Он был тем человеком, который придумал «кадровые списки» – подробные биографии и автобиографии всех членов и кандидатов в члены партии, насчитывавшие многие миллионы человек, – которые охранялись и постоянно находились в Москве. Я использовал возможность встречи с ним для того, чтобы попросить работу Сталина «Об оппозиции», которая была изъята из общественного обращения из-за содержавшихся в ней многочисленных цитат из Троцкого, Бухарина и других. На следующий день я получил экземпляр работы, и сейчас он хранится в моей библиотеке.
Булганин был в генеральской форме. Это был довольно плотный, красивый и несомненно русский человек со старомодной козлиной бородкой, крайне сдержанный в выражениях. Генерал Антонов был еще молодым, очень красивым, смуглым и гибким. Он тоже не вмешивался в разговор, если только он его не касался.
Сидя напротив Сталина, лицом к лицу, я вдруг обрел уверенность, хотя он долго ко мне не обращался. Лишь когда атмосфера была подогрета спиртным, тостами и шутками, Сталин счел, что настало время ликвидировать спор со мной. Он сделал это в полушутливой манере. Он налил
Я, конечно, выпил, хотя даже у Сталина я старался не пить ничего, кроме пива, во-первых, потому, что алкоголь на меня плохо действует, а во-вторых, потому, что пьянство не согласуется с моими взглядами, хотя я никогда и не был поборником трезвости.
Тогда Сталин спросил меня об истории с Красной армией. Я объяснил ему, что в мои намерения не входило оскорблять Красную армию, что я лишь хотел привлечь внимание к неправильному поведению ее отдельных представителей и к политическим трудностям, которые это создает для нас.
Сталин перебил меня:
– Вы, конечно, читали Достоевского? Видите, насколько сложная штука человеческая душа, человеческий дух? Тогда представьте себе мужчину, который прошел войну от Сталинграда до Белграда – тысячи километров его собственной опустошенной земли, через трупы своих товарищей и самых близких людей! Как нормально может такой человек реагировать? И что страшного в том, если он развлечется с женщиной после таких ужасов? Вы думали, Красная армия идеальна. А она не идеальна, да и не может быть такой, даже если бы в ней не было определенного процента преступников – мы открыли наши тюрьмы и всех отправили на фронт. Был один интересный случай. Майор военно-воздушных сил развлекался с женщиной, а рыцарь-инженер попробовал ее защитить. Майор вынул пистолет: «Ах ты, тыловой крот!» – и пристрелил инженера-рыцаря. Майора приговорили к смертной казни. Но каким-то образом это дело дошло до меня, я навел справки – у меня есть право главнокомандующего в военное время, – ия освободил майора и отправил его на фронт. Теперь он один из наших героев. Надо понимать солдата. Красная армия не идеальна. Важно то, что она бьет немцев – и бьет их хорошо, а остальное не имеет значения.
Вскоре после этого, по моем возвращении из Москвы, я, к своему ужасу, услышал о намного более значительном примере сталинского «понимания» в отношении грехов военнослужащих Красной армии. А именно: проходя по Восточной Пруссии, советские солдаты, особенно танковые подразделения, регулярно обстреливали и убивали всех немецких гражданских беженцев – женщин и детей. Сталину об этом доложили и спросили, что делать. Он ответил:
– Мы слишком много учим наших солдат; пусть они проявляют инициативу.
В тот вечер на своей даче он потом спросил:
– А как генерал Корнеев, глава нашей миссии, что он за человек?
Я не стал говорить ничего плохого ни о нем, ни о его миссии, хотя можно было поднять самые разные вопросы, но Сталин сам сделал вывод:
– Бедняга не глуп, но он пьяница, неизлечимый пьяница!
После этого Сталин даже пошутил со мной, увидев, что я пью пиво. На самом деле я не люблю даже пиво. Сталин прокомментировал:
– Джилас здесь пьет пиво, как немец, как немец, – он немец, ей-богу, немец.
Мне совсем не понравилась эта шутка; в то время ненависть к немцам, даже к тем немногим эмигрантам-коммунистам, достигла в Москве своей высшей точки, но я воспринял ее без гнева и без внутренней обиды.
На этом, казалось, спор о поведении Красной армии был разрешен. Отношение Сталина ко мне вернулось на первоначальную стезю сердечности.
И так продолжалось вплоть до разлада в отношениях между югославским и советским Центральными комитетами в 1948 году, когда Молотов и Сталин в своих письмах опять затеяли тот самый спор о Красной армии и «оскорблениях», которые я ей нанес.