Беседы со Сталиным
Шрифт:
Сталин дразнил Тито с явной преднамеренностью – таким образом, что в этом было не меньше злобы, чем насмешек. Он делал это, неблагоприятно отзываясь о югославской армии и лестно – о болгарской. В ту предыдущую зиму югославские подразделения, в которых было много новобранцев, впервые противостоявших весьма серьезным фронтальным атакам, терпели поражения, и Сталин, который, очевидно, был хорошо информирован, воспользовался возможностью, чтобы отметить:
– Болгарская армия лучше югославской. У болгар были свои слабости и враги в их рядах. Но они казнили несколько десятков – и теперь все в порядке. Болгарская армия очень хороша – вымуштрована и дисциплинированна. А ваши югославы – они все еще партизаны,
Чуть позже Сталин предложил тост за югославскую армию, но не забыл к этому добавить:
– Но за такую, которая будет хорошо драться на земле!
Тито воздерживался от реагирования на замечания Сталина. Какого бы колкого замечания Сталин ни делал в наш адрес, Тито молча смотрел на меня со сдержанной улыбкой, а я возвращал его взгляд с чувством солидарности и сочувствия. Но когда Сталин сказал, что болгарская армия лучше, чем югославская, Тито не выдержал и выкрикнул, что югославская армия быстро избавится от своих недостатков.
В отношениях между Тито и Сталиным можно было заметить нечто особое, не выражаемое словами, – как будто оба они испытывали друг к другу неприязнь, но каждый сдерживал себя по своим собственным причинам. Сталин старался никоим образом не обижать Тито лично, но в то же время не переставал втыкать шпильки по адресу Югославии. С другой стороны, Тито относился к Сталину с уважением, как к старшему, но в нем также можно было заметить обиду, особенно по поводу замечаний Сталина об условиях в Югославии.
Однажды Тито высказал мнение, что в социализме возникли новые явления, социализм теперь достигается другими методами, чем в прошлом, что предоставило Сталину возможность сказать:
– Сегодня социализм возможен даже в условиях английской монархии. Революция теперь не должна происходить повсюду. Совсем недавно у нас была делегация британских лейбористов, мы среди прочего обсуждали и это. Да, появилось много нового. Да, социализм возможен даже при английской монархии.
Как известно, Сталин никогда не выражал такую точку зрения публично. Британские лейбористы вскоре получили большинство на выборах и национализировали более двадцати процентов промышленного производства. Тем не менее Сталин никогда не признавал такие меры социалистическими, а лейбористов – социалистами. Я считаю, что он этого не делал главным образом из-за разногласий и столкновений с лейбористским правительством по вопросам внешней политики.
В ходе беседы на эту тему я заметил, что в Югославии, по сути, существует советский тип правления: коммунистическая партия удерживает все ключевые позиции, серьезной оппозиционной партии нет. Но Сталин с этим не согласился:
– Нет, у вас правление не советское – у вас что-то между Францией де Голля и Советским Союзом.
Тито вновь заметил, что в Югославии появляется нечто новое. Но эта беседа осталась незаконченной. Внутренне я не мог согласиться с точкой зрения Сталина и не думаю, что мое мнение отличалось от мнения Тито.
Сталин изложил свои взгляды относительно особого характера текущей войны:
– Эта война не такая, как войны в прошлом; кто оккупирует территорию, тот навязывает ей свою собственную социальную систему. Каждый навязывает свою собственную систему настолько далеко, насколько может продвинуться его армия. По-другому и быть не может. Не вдаваясь в долгие объяснения, он также дал определение своей панславянской политики:
– Если славяне будут едины и будут сохранять солидарность, в будущем никто и пальцем не сможет пошевелить. Ни пальцем! – повторил он, пронзая пальцем воздух, чтобы подчеркнуть свою мысль.
Кто-то выразил сомнение в том, что немцы смогут восстановиться в течение
– Нет, они восстановятся, и очень быстро. Это высокоразвитая индустриальная страна с исключительно квалифицированным и многочисленным рабочим классом и технической интеллигенцией. Дайте им двенадцать – пятнадцать лет, и они опять встанут на ноги. Вот почему важно единство славян. Но даже несмотря на это, если единство славян будет существовать, никто не посмеет и пальцем пошевельнуть. – При этом он встал, подтянул штаны, как будто собирался бороться или боксировать, и в порыве чувств выкрикнул: – Война скоро закончится! Через пятнадцать или двадцать лет мы восстановимся и тогда попробуем еще.
В его словах было что-то страшное: ужасная война все еще шла. Но было и что-то впечатляющее в знании им путей, которыми он будет следовать, неизбежности, стоящей перед миром, в котором он жил, и движения, которое он возглавлял.
Остальное из того, что говорилось в тот вечер, едва ли стоит вспоминать. Много ели, еще больше пили, произносили бесчисленные и бессмысленные тосты.
Молотов рассказал, как Сталин ужалил Черчилля: «Сталин поднял тост за тайных агентов и секретную службу, намекая на провалы Черчилля на Галлипольском полуострове во время Первой мировой войны, которые произошли из-за того, что Британия не располагала достаточной информацией». Не без удовольствия Молотов говорил также о странном чувстве юмора Черчилля: «Будучи как-то в Москве навеселе, Черчилль заявил, что заслуживает высшего ордена и внесения в списки особо отличившихся в Красной армии, потому что он научил ее так хорошо воевать благодаря интервенции в Архангельске». В целом можно сказать, что Черчилль произвел на советских руководителей глубокое впечатление как дальновидный и опасный «буржуазный государственный деятель», хотя они и не любили его.
По пути обратно на виллу Тито, который тоже не мог выносить большого количества спиртного, заметил в автомобиле:
– Не знаю, что за чертовщина с этими русскими, что они так много пьют – полное падение!
Я, конечно, согласился с ним и тщетно бесчисленное количество раз пытался найти объяснение тому, почему в высшем советском обществе пьют так отчаянно и непоколебимо.
Вернувшись в город с виллы, на которой жил Тито, я обдумал свои впечатления от того вечера, в который в действительности ничего значительного не произошло: не было точек разногласий, и все же, как кажется, мы были друг от друга дальше, чем когда-либо ранее. Каждый спор разрешался по политическим причинам как нечто такое, чего едва ли можно избежать в отношениях между независимыми государствами.
В конце нашего визита (после обеда со Сталиным) мы провели вечер у Димитрова. Чтобы чем-нибудь его заполнить, он пригласил двух или трех советских актеров, которые выступили с краткими представлениями.
Конечно, зашел разговор и о будущем союзе между Болгарией и Югославией, но он был очень общим и коротким. Тито и Димитров обменялись воспоминаниями о Коминтерне. В общем это была больше дружеская вечеринка, чем политическая встреча.
Димитров в то время был один, все болгарские эмигранты давно уехали в Болгарию – по следам Красной армии. Было заметно, что Димитров устал, находился в апатии, и мы, по крайней мере частично, знали причину, но об этом не говорилось. Хотя Болгария была освобождена, Сталин не разрешал Димитрову возвращаться под предлогом того, что для этого еще не настало время, потому что западные государства воспримут его возвращение как явный признак установления коммунизма в Болгарии – как будто и без этого такой признак не был очевиден! Об этом заходил разговор и на обеде у Сталина. Подмигнув, Сталин сказал:– Димитрову пока не время ехать в Болгарию: ему неплохо и там, где он находится.