Беседы. Очерки
Шрифт:
Сам Капица предпочитал говорить о гениальной прозорливости, об интуиции. Гений действует интуитивно. Он не ищет брода, он его находит. Для Капицы много значил интуитивный дар ученого, способность решать проблемы, «не выявляя четкого логического построения». Ему самому был присущ этот таинственный дар интуиции. Чутье приходит из глубин подсознания, закономерности его неизвестны.
Капица столкнулся с этим у своего учителя Резерфорда: «Я обязан ему тем, что он смело поддерживал мои начинания молодого ученого… Он видел возможность их осуществления, когда большинство сомневалось». То есть Резерфорд видел то, что
Способность видеть невидимое другим Капица называет гениальной прозорливостью. Есть, однако, и другая возможность увидеть невидимое, то, что не назовешь прозорливостью. Ее легче показать на примерах.
В декабре 1968 года торжественно отмечался юбилей Физико-технического института им. А. Ф. Иоффе. Заседание проходило в историческом зале Таврического дворца. Съехались ученые-физики со всей страны. Вступительную речь произнес президент Академии наук академик Келдыш. Затем один за другим поднимались на трибуну виднейшие ученые, директора институтов, представители разных организаций. В большинстве своем, несомненно, умные, конечно, знаменитые, хорошие ученые. Я взял стенограмму, возобновил в памяти их выступления. Видно, как каждый из них старался избежать унылого перечисления заслуг и достижений коллектива, иногда удавалось отойти от казенных шаблонов. Рассказывали о том, как Иоффе собирал коллектив института, забавные эпизоды институтского быта. Скука была терпимой. Беспомощные юбилейные вирши, прочитанные одним академиком, вызвали даже хихиканье в зале.
Однако речь, произнесенная Капицей, опрокинула всю юбилейщину. Вдруг обнаружилась удручающая разница интеллектов. Жанр юбилейных речей, утепленный, украшенный милым оживлением, был резко нарушен. Капица начал, казалось бы, с простейшей, очевидной вещи: «Если у института есть возраст, значит, он родился… Если что рождается, оно неизбежно должно умереть. Что такое 50 лет для научного института? Какому возрасту это соответствует? Это юность? Зрелость? Старость?.. Как определить возраст института?»
Естественный подход, в то же время непривычный, вызвал сразу оживление. Как, действительно, подойти к поставленной задаче? Это было в духе научной аудитории, и она с интересом стала следить за решением.
«После 50 лет проявляются склеротические явления. Когда учреждение начинает стареть, у него тоже должны развиваться аналогичные явления. У человека появляется обжорливость, у института тоже, он поглощает больше средств, чем может освоить. Старческое ожирение, то есть появляются клетки, которые не принимают участия в деятельности организма. В институте это кадры, которые не участвуют в работе».
«А если не в институте, а в других организациях?» — немедленно экстраполировала аудитория.
Между тем Капица продолжал развивать свои аналогии: «Следующий признак — старческая болтливость, институт начинает печатать одну работу за другой, не заботясь о том, нужны ли они; теряется способность к размножению, то есть не отпочковываются новые институты и лаборатории; научная работа перестает охватывать передовые направления в науке.
Основное средство борьбы со старостью — омоложение организма. Это значит брать молодежь, иметь учеников, давать молодым задания. Стареющая академия, старики во главе институтов, стареющее Политбюро и правительство…»
Все, что говорилось применительно
Взгляд на институт был своеобразный, с той точки, откуда никто не смотрел. Смещение небольшое, но картина стала иной. Капица заглянул сбоку, портрет оказался объемным. Никто этого не ожидал…
Второй пример. 1961 год. Академия наук отмечала 250-летие со дня рождения М. Ломоносова. Сколько круглых дат уже отмечала Россия в память своего корифея! На эту тему все было говорено и переговорено. И кем! Радищев и Пушкин, Чернышевский и Герцен, Вавилов и Ферсман. Горы книг, исследований, диссертаций о жизни и творчестве Ломоносова. Вряд ли можно было что-то новое сообщить о том, чья биография поколение за поколением изучается в школах. Образ Ломоносова давно устоялся. Тем не менее Капица согласился выступить с речью на сессии.
Он не работал в архивах, не просматривал труды историков, ему это не требовалось, ему было достаточно самых что ни есть общеизвестных фактов, все дело в том, как повернуть их, как их увидеть.
Основным своим призванием Ломоносов считал научные работы по физике и химии. Он ощущал себя прежде всего естествоиспытателем, подчеркивает Капица. То, что Ломоносов сделал, говорит о его гениальных способностях. «Действительно, он определил коэффициент расширения газов, показал, что на Венере должна быть атмосфера, выдвинул гипотезу о природе электрического заряда в облаках и, наконец, открыл и экспериментально доказал основной закон сохранения материи». Он должен был стать крупнейшим мировым ученым. Должен был, а не стал. Его открытия могли заметно подтолкнуть развитие познания. Могли, а не подтолкнули. Да, гений, да, опередил, но сделанное им не оказало никакого влияния на мировую науку. Почему? Может, потому, что работы его остались неизвестными. Опять же — почему?
Еще свежи в памяти были кампании борьбы с «преклонением перед Западом», репрессии, травля тех, кто покушался на «национальную гордость России», а тут чуть ли не полное ниспровержение кумира. Но Капица не принимал во внимание подобные соображения, тем более когда он подбирался к истине.
Итак, научная деятельность Ломоносова прошла бесследно для науки, хотя эти открытия могли и должны были оставить глубокий след. Многие авторы пытались доказать, что, мол, труды Ломоносова злостно замалчивались, Вавилов считал, что сам Ломоносов не заботился о распространении своих трудов. Капица увидел совершенно иную цепь обстоятельств.
Он обратил внимание на отсутствие у Ломоносова живых контактов, личного обмена мнениями, участия в дискуссиях. Ломоносов не имел возможности ездить за границу, включаться в коллективную работу ученых. «Ставши ученым, — говорит Капица, — Ломоносов ни разу не выезжал за границу».
С 1934 года, когда Капице запретили вернуться в свою лабораторию в Англии, он стал невыездным. Тридцать лет он пробыл отделенным от мировой науки. «Золотая клетка», которую ему предложило сталинское государство, очень скоро превратилась в железную.