Беседы. Очерки
Шрифт:
— Но знаки внимания к деятелям культуры, науки и наши вожди обозначают.
— Лучше бы эти знаки внимания оставляли след в государственном бюджете!
— Когда-то мы со спокойным удовлетворение как должное воспринимали тот факт, что один за другим нобелевскими лауреатами становились наши соотечественники. А сегодня как национальный праздник, как подарок судьбы отметили Нобелевскую премию Жореса Алферова, для России единственную в области науки за последние 22 года. Что же с нами происходит? Мы настолько погрязли в катастрофах, дефолтах, заказных убийствах, что безмерно радуемся каждому
— Что ж, прежде всего «подарок судьбы» пал на личность, чрезвычайно того достойную. Это ведь не только свидетельство мирового уровня научных работ Жореса Ивановича. Мы, петербуржцы, свидетели того, как на протяжении последних лет он с отчаянным мужеством вытаскивал из тяжелейшего положения научную жемчужину России — Физтех имени Абрама Федоровича Иоффе.
Что же касается «национального праздника», так ведь наука для нас, для России, всегда была очень важной составляющей нашего самоощущения в мире. Россия со времен Ломоносова стремилась стать соучастницей мировой науки. И то, что нам удалось это сделать с конца XIX по конец XX века, вызывало, естественно, гордость за свою страну, свой народ. Ощущение нобелевской награды Алферова нашими людьми как своего праздника — из этого ряда.
— Академик Лихачев до конца отстаивал Декларацию прав культуры, считал ее даже важнее Декларации прав человека, ибо, по его мнению, без культуры не будет и прав человека. Не декларативна ли сама эта позиция?
— Дмитрий Сергеевич был очень дальновиден, когда придавал Декларации прав культуры такое решающее значение. Соединение народов, совершенно разных по религиозным, политическим, ментальным состояниям людей — сегодня важнейшая проблема. Ни религиозным конфессиям, ни политическим идеологам пока этого не удается. Коммуникативные средства в современном мире таковы, что пока лишь культура, искусство помогают людям находить общий язык.
Такие объединительные феномены, как, допустим, Интернет, — это всего лишь технология. Эти железки еще надо чем-то наполнить. И вот культура — то, что может наполнить Интернет высоким смыслом.
— Дано ли человеку прожить больше лет, чем ему отпущено судьбой, природой, генетикой, болезнями, если он способен в воображении, но почти физически осязаемо погружаться в действительность прошлых веков, проживая жизни людей этих веков? Как это, например, удалось одному из героев Вашего нового романа «Вечера с Петром Великим»?
— В какой-то мере я пытался коснуться этой проблемы, когда Интернета еще и не было, — в «Этой странной жизни», про биолога Любищева. Мне кажется, он прожил несколько жизней не только за счет того плотного распорядка, — того умения бережно обращаться со временем, которое он выработал. Но и за счет того, главным образом, что выработал для себя программу жизни. И это была программа высокой духовности. Ведь чем измеряется жизнь? Не прожитыми годами. Не количеством научных работ или написанных книг, сыгранных ролей, построенных домов. Интенсивность душевной, духовной работы («душа обязана трудиться…») — вот чем измеряется пространство, объем человеческой жизни.
Мы занимаемся космосом, историей, археологией, множеством интересных наук. Но очень мало занимаемся изучением духовной жизни человека. Как рождается мысль, как рождается слово? Что такое душа? Существует ли предчувствие? Что, например, такое античный человек по сравнению с современным? Почему в маленькой Древней Греции, в Элладе, были такая интенсивная духовная
Мы занимаемся другими мирами, а этот мир — душа человеческая — как она развивается, как работает, что производит? Только ли страдания? Совесть, мысль, сердце (в смысле сердечность, любовь), вся сердцевина человеческой натуры — она для нас по-прежнему терра инкогнита.
— В беседе десятилетней давности я спросил Вас: не отрекаетесь ли Вы от себя самого, каким были, уйдя в сорок первом добровольцем на фронт? Вы тогда ответили: «Я лично не могу так вот запросто отречься от того мальчишки — себя самого, который зимой сорок второго на Ленинградском фронте вступал в партию. Хотя мы с ним — абсолютно разные люди, на многое смотрим противоположно. Но осудить, начать жить „с чистого листа“ — совесть не позволяет». Прошедшие десять лет стали для многих испытанием их жизненных взглядов, временем переосмыслений, прозрений, отречений. Как бы Вы ответили на тот же вопрос сегодня?
— Да, я не отрекаюсь от себя самого в сорок первом. Но тут все несколько сложнее. Мы разные люди с ним, хотя я сегодняшний и я вчерашний — это один и тот же человек в разные годы своей жизни. Стоим на разных позициях и не смогли бы друг с другом сговориться. Мне не хотелось бы сегодня встретиться с собой двадцатилетним, даже с тридцатилетним. Это свидание было бы и для него, и для меня очень тяжелым и печальным. Он увидел бы, во что я превратился, а я увидел бы: «Боже, каким я был!» Но все же что-то, например, этот порыв пойти добровольцем в армию или то, как я вел себя на войне, меня и поныне радует.
— А в героях ранних своих книг, в людях, «идущих на грозу», Вы не разочаровались?
— В моих нынешних взглядах на науку и людей науки гораздо больше скепсиса, чем во времена написания «Иду на грозу». Но, к своему писательскому счастью, я не чувствую стыда за этих героев. Ни за Андрея Лобанова, ни за Тулина, Сергея Крылова, ни за героя повести «Однофамилец», не говоря уже о персонажах более поздних книг — «Зубр», «Картина».
На протяжении всей жизни я встречал и до сих пор встречаю людей, работающих в науке, которые помнят первые мои книги. И даже говорят, что их привлекали в них романтика и поэзия научного поиска, новаторства, что это помогло им сделать свой выбор, найти себя и свое место в жизни.
Конечно, если бы я писал эти книги сегодня, то писал бы по-другому. Хотя и не уверен, что получилось бы лучше. Но исправлять прошлое даже в своих книгах считаю ненужным.
— Как у Пушкина…
— Да, «но строк печальных не смываю».
Кризис власти — это кризис доверия
Идея сегодняшней встречи возникла в частном разговоре у нас с Александром Сергеевичем Запесоцким. Я подумал о том, что, в сущности, в течение последнего времени, когда происходили события, которые затрагивают каждого из нас, никто с нами не говорил, никто. Никто нам ничего не хотел объяснить, не хотел рассказать. И вот это ощущение — что мы лишние, что с нами никто не считается, — ощущение недоговоренности родило мысль: а может быть, нам собраться и поговорить друг с другом, хотя это, возможно, не совсем то.