Бесконечный тупик
Шрифт:
Еврей же ровен, прост. Его кровь старая, устоявшаяся. Розанов писал:
«Сила еврейства в чрезвычайно старой крови… Не дряхлой: но она хорошо выстоялась и постепенно полировалась (борьба, усилия, изворотливость). Вот чего никогда нельзя услышать от еврея: „как я устал“ и „отдохнуть бы“».
Кровь евреев настолько старая, что, чтобы не свернуться, ей нужны инъекции чужой, молодой крови.
Русские вечные подростки, доноры. Чужая кровь со времен варягов у них проталкивается в центр, становится основой для русских вливаний. Русские живут 1000 лет, но всё ещё «развивающаяся нация», подростки. Неслучайно роман, где так много говорится о сути национального характера, Достоевский так и назвал: «Подросток».
270
Примечание к №263
Набоков
Как известно, существуют два вида комментариев: герменевтика, то есть «герметический» анализ текста, строгое следование его содержанию, и экзегетика – «мысли по поводу». Для еврейской и русской культур из-за их дуализма свойственно смешение первого и второго. Для еврея внешняя экзегетика оказывается по сути герменевтикой. Для русского – наоборот.
«Бледный огонь» антисемитская книга, так что необыкновенно интересно прочитать комментарии еврея к этому произведению (а ведь где-то вышли, наверняка).
271
Примечание к №264
(соловьёвство) не секта, а схема секты
Фраза из «Чтений о богочеловечестве»:
«Свободным актом мировой души объединяемый ею мир отпал от Божества и распался сам в себе на множество враждующих элементов: длинным рядом свободных актов всё это восставшее множество должно примириться с собою и с Богом и возродиться в форме абсолютного организма».
«Философия всеединства» Соловьёва и направлена на объединение множества филологических элементов в единое целое. (272) Гегельянство было уже из-за специфики немецкого языка (всегда «становящегося») занято в основном созданием словесной модели акта порождения. Соловьёв сконцентрировал своё внимание на завершении. В акте творения Гегель подражал Богу. Разумеется, в этом есть нечто дьявольское. Нечто. Но вот Соловьёв, в сущности, захотел свернуть мир внутрь, исправить пошатнувшийся космический порядок, что ли. Но проблема неоплатонизма это проблема человекобожия. С точки зрения неоплатонизма совершенно неясно, зачем это Единое распалось на множество отдельных вещей. Внутри христианства этой проблемы не существует. Но и для неоплатонизма и для христианства тем более непонятно, зачем множество должно снова слиться в нечто единое. Зачем? С точки зрения человеческой, это уничтожение. С точки зрения христианской – дело не человеческое, а божественное, уму нашему недоступное.
В своих воспоминаниях о юности Соловьёв с кокетливой иронией писал:
«Я был тогда отчасти славянофилом и потому, хотя допускал, что немцы могут упразднить вселенную в теории, но практическое исполнение этой задачи возлагал исключительно на русский народ, причем в душе я не сомневался, что первый сигнал к разрушению мира будет дан мною самим».
И далее Соловьёв вспоминает свою беседу со сверстником-нигилистом:
«Мы были вполне согласны в том, что существующее должно быть в скорейшем времени разрушено. Но он думал, что за этим разрушением наступит земной рай, где не будет бедных, глупых и порочных, а всё человечество станет равномерно наслаждаться всеми физическими и умственными благами в бесчисленных фаланстерах, которые покроют земной шар, – я же с одушевлением утверждал, что его взгляд недостаточно радикален, что на самом деле не только земля, но и вся вселенная должна быть коренным образом уничтожена, что после этого если и будет какая-нибудь жизнь, то совершенно другая жизнь, непохожая на настоящую, чисто-трансцендентная …В заключение спора мой противник заметил, что наши теоретические воззрения могут расходиться, но так как у нас ближайшие практические цели одни и те же, так как мы оба „честные радикалы“, то и можем быть друзьями и союзниками, и мы с чувством пожали друг другу руку».
272
Примечание к №271
«Философия всеединства» Соловьёва и направлена на объединение множества филологических элементов в единое целое.
Собственно, это «писательская философия». Соловьёв максимально абстрактно (и следовательно, максимально прозрачно) выразил идею писательства и особенно писательства русского. Но, словесно неодарённый, он пришел к мучительному и смехотворному результату. Соловьёвский синтез (порождение)
273
Примечание к №253
«Трагедий» Мандельштама/Бухарина или Бабеля/Ежова интересен вообще
Жена Осипа Мандельштама Надежда Мандельштам-Хазина с наглой наивностью сказала:
«Все мы к кому-нибудь „ходили“. Пильняк ходил к Ежовым, я с мужем „ходила“ к Николаю Ивановичу Бухарину».
«Ходить» было недалеко. Доказывая мандельштамовскую «несоветскость», Хазина вспоминает:
«Во время июльской демонстрации (большевиков в 1917 году) он служил в „Союзе городов“ и вышел со своими сослуживцами на балкон. Он говорил им о конце культуры и о том, как организована партия, устроившая демонстрацию („перевернутая церковь“ или нечто близкое к этому). Он заметил, что „сослуживцы“ слушают его неприязненно, и лишь потом узнал, что оба они – цекисты и лишь до поры до времени отсиживаются в „Союзе городов“, выжидая, пока пробьёт их час. Он называл мне их имена. Один, кажется, был Зиновьев, другой – Каменев. Балконный разговор „по душам“ навсегда определил отношение „сослуживцев“ к Мандельштаму».
Да какое же отношение? Отношение как к опальному принцу, кагальному «анфан тэрриблю», способному нагрубить жене члена политбюро или дать пощёчину великому и ужасному Блюмкину. Но «милые ссорятся только тешатся». Сама Хазина писала в другом месте:
«Мы всё же принадлежали к привилегированному сословию, хотя и второй категории».
«Иногда Мандельштама принимали за своего, и он тоже получал кулек. С 20-го до ареста в мае 34-го мы получали продукты в пышном распределителе, где у кассы висело объявление: „Народовольцам вне очереди“».
Хорошая фраза: «принимали за своего». Теперь только остаётся выяснить, почему же «принимали», по какому такому признаку? А по этому по самому. Русскому ам-гаарецу («от земли») нужно было показать себя в деле, быть ортодоксом из ортодоксов (да ещё желательно бы на евреечке жениться), вот тогда, МОЖЕТ БЫТЬ, впустили бы и в распределитель. А благороднейшему, элитарнейшему Мандельштаму, потомку раввинского рода, ничего выскуливать не требовалось. Брал что положено. Но вот свистнул эпиграммой, когда уже свистеть нельзя было. Пошло по «нашим», передавалось хохочущим шепотком и дошло до Самого. Ещё года три-четыре назад Сам посмеялся бы вместе со строптивым соловьём. Ведь ходили и песенки, и эпиграммы, и дружеские шаржи, и анекдоты даже про Ленина, и смеялись все. Все же родные, родственники, друзья. Из одного кагала, с одного балкона. А тут уже, к 1934, время изменилось. По другой схеме, в иерархию восточную кристаллизовываться стало. Кагал (улица) стал превращаться в государство. А Мандельштам не вписался в поворот. И хотя Ягода же, хохоча, цитировал злополучную частушку, он же его и оформил. Ещё как «своего», больше чтоб попугать. Но выстраивалось дальше, дальше. Полетели головы покровителей. И вот тогда уже сего «антисоветчика»… А не убрали бы Мандельштама, Бабеля и др., жили бы и жили. Ещё бы 50-летие советской власти отпраздновали, звеня медалями лауреатов и поднимая заздравные чаши. Как Эренбург. (А Есенин не вынес. Он не мог внутрь кагала попасть. Не мог там жить, хотя в известный момент и скребся. Чужак. Не вынес. Повесился.)
И чувство главное тут какое? Злорадство? Нет, жалость. «Собрались жить». Они в 30-х понесли печатать стихи, а из редакции выбежал хохол Оптимистенко в косоворотке и на ходу бросил: «Не треба!» Может ли быть большее издевательство? За что боролись? Стояли на балконе, а внизу катилось солдатское бородатое месиво (282) ам-гаарецов, украденного скота египтян. Гордый сефард повернул медальный иудейский профиль: «Это есть быдло. Конец культуры». А ему приземистые ашкенази: «Ничего, окультурим. Научим сопли подтирать». «А русский мужичок оказался грубее». Оторвал балкон и понёс, понес к Фонтанке. (295) Хазина, её вопль на каждой странице мемуаров: «Моего Осю убили!» И собаку жалко под трамваем. А Берлиоз – человек. И его круглая, такая удобная голова покатилась по крутой русской улице окровавленным колобком. «Не треба!» (293)