Бесконечный тупик
Шрифт:
«Вот и г. Чехов, – как жалко, что при первом же своём появлении на литературном поприще он сразу записался в цех газетных клоунов. Надо, впрочем, отдать ему справедливость: в качестве клоуна он держит себя очень скромно и умно … Но это всё ещё более усугубляет то чувство глубокой жалости, которое внушает нам г. Чехов тем, что, увешавшись побрякушками шута, он тратит свой талант на пустяки и пишет первое, что придёт ему в голову».
Эта заметка произвела на Чехова огромное впечатление. Он её вырезал и хранил всю жизнь. Скабичевский попал в цель, так как ясно высказал то, что смутно чувствовал сам Чехов, начавший литературную карьеру с того, что стал вполне сознательно продаваться.
Чехов рано, лет в 14, понял «что к чему». Помогло
Нетрудно заметить сходство между биографиями Чехова и Павловского. Но Чехов действовал «очень скромно и умно». Поступил на медицинский факультет Московского университета и стал сотрудничать в левой прессе, но в серьёзные дела не лез. Потом скачок вправо, но на основе личной дружбы с Сувориным и без штатного сотрудничества в «Новом времени».
Наконец, если Павловский был самым непосредственным образом связан с еврейской мафией (так как сам был евреем), то Чехов с еврейством поддерживал корректные отношения, никогда внутрь кагала не попадая. Хотя в молодости он даже стремился туда, стремился вполне сознательно, в душе великий народец проклиная (730), но одновременно собираясь жениться на Евдокии Исааковне Эфрос (кстати, единственная серьёзная попытка молодого Чехова связать себя брачными узами). 25-летний Чехов писал приятелю:
«Моя ОНА – еврейка. Хватит мужества у богатой жидовочки принять православие с его последствиями – ладно, не хватит – и не нужно… И к тому же мы уже поссорились. Завтра помиримся, но через неделю опять поссоримся… С досады, что ей мешает религия, она ломает у меня на столе карандаши и фотографии – это характерно… Злючка страшная… Что я с ней разойдусь через 1-2 года после свадьбы, это несомненно…»
Вот другое письмо, написанное через полтора месяца;
«Пожаловался ей (Эфрос) на безденежье, а она рассказала, что её брат-жидок нарисовал трёхрублёвку так идеально, что иллюзия получилась полная: горничная подняла и положила в карман».
Брак с Эфрос, а в перспективе и издательство собственного журнальчика а ля «Искра» было бы логическим завершением головокружительной карьеры Антоши Чехонте. Но как раз в это время Чехова заметил Суворин, потом Григорович. Продаться можно было гораздо дороже и приличнее. Чехов высчитал точно: в это же время тому же адресату:
«Что бы там ни говорили, а Суворин хороший, честный человек: он назначил мне по 12 коп. со строки.»
Через несколько месяцев пишет:
«Была вчера Эфрос. Я озлил её, сказав, что еврейская молодёжь гроша не стоит; обиделась и ушла».
Теперь Чехову надо было решить важную
«В редакцию „Руси“: Мерси. Квас прелестен. Порекомендуем. Вы пишете, что квас без тараканов – иноземщина. Мы не согласны с вами. Процедить можно. Прикажите помыть жбаны: запах от них тлетворнее Запада!»
Или:
«Кречинский и Хлестаков выходят из „Нового времени“, чтобы издавать собственную газету „Благонамеренные козлы“».
У Антоши была крепкая репутация «своего». Он и с весёлыми девочками познакомит, и рецептик от триппера даст. С ним хорошо посидеть в ресторане, распить графинчик. Беден, но весел, услужлив, блюдёт честь российского интеллигента, знает массу анекдотов и сплетен. Душа общества, «анекдотист и канканёр». И братья у него, Колька да Сашка, «наши люди».
И вот вдруг Антоше от козла Григоровича приходит письмо в стиле «знаете ли вы, что вы поэт и поэт истинный».
Чехов отвечал:
«У меня в Москве сотни знакомых, между ними десятка два пишущих, и я не могу припомнить ни одного, который читал бы меня или видел во мне художника. В Москве есть так называемый „литературный кружок“: таланты и посредственности всяких возрастов и мастей собираются раз в неделю в кабинете ресторана и прогуливают здесь свои языки. Если пойти мне туда и прочесть хотя кусочек из Вашего письма, то мне засмеются в лицо. За пять лет моего шатания по газетам я успел проникнуться этим общим взглядом на свою литературную мелкость, скоро привык снисходительно смотреть на свои работы и – пошла писать!»
С «ребятами» надо было рвать. Но у нас ведь «вход рупь, выход два». И начиная с 1886 года Чехов постоянно боялся «народного пинка». Да и не то что в переносном, а и в буквальном смысле. «Ребята» мстить умели. Причём в данном случае им и не нужно было звонка сверху. Бесил успех, бесила вдруг выявив– шаяся непохожесть Чехова на них. Чеховеды до сих пор гадают о причинах поездки Чехова на Сахалин. Поездка получается, как ни крути, немотивирован-ной, внезапной. Поехал «от скуки», развеяться, или собирать материал, бороться с царизмом, бежать от начинающейся болезни – любое определение мелко и ужасно искусственно, неправдоподобно. Впрочем, поездка эта действительно неправдоподобна, так как в ней поражает какая-то заданность. Чехов едет на Сахалин, а в письмах ноет на ужасную дорогу, на Сахалине тоже не видит ничего интересного, участвует в местной переписи как бы по обязанности, по инерции, и в конце концов очень медленно и нудно работает над книгой, получившейся в результате такой же нудной и неинтересной. При этом Чехов жалуется на обязательность этой работы… Да разгадка сахалинской поездки на 3/4 ясна. Это реабилитация в глазах либерального общественного мнения, рассчитанный шахматный ход, ловкая рокировка. В результате Чехова ещё терпели. Еле-еле – он балансировал на грани. Ребята между собой хохотали:
Большой талант у Чехова Антоши –
Он ловко подаёт Суворину галоши.
В печати же появлялись любопытные рисунки. Вот в журнале «Шут» за 1892 год карикатура «Наша пресса». На ней изображены Чехов и Суворин, названный «Героем „Нового времени“». Внизу подпись: «А.С.Суворин: „И какая же тоска! просто не знаешь, куда деться… Махнуть, разве, с Антошей к чувашам!..“»
Чехов, гений лицемерия, юлил, выправляя всё более ухудшающееся положение. Своё кредо, оправдательную легенду ренегатства, он изложил в письме к А.И.Плещееву в 1888 году: