Бескрайние земли
Шрифт:
– Что это?
Он равнодушно ответил:
– Лягушка, в пасти змеи…
Наступил час ужина; негритянки, подававшие на стол, недоверчиво посматривали на Эстер. И, едва закончился ужин, Орасио набросился на нее, разрывая одежду и тело, и неожиданно и грубо овладел ею.
Потом она ко всему привыкла. Теперь она хорошо ладила с негритянками, а Фелисию даже уважала – это была преданная молодая мулатка. Она свыклась даже с мужем, с его угрюмой молчаливостью, с порывами его страсти, с взрывами ярости, повергавшими в страх самых отъявленных жагунсо, свыклась с выстрелами по ночам на дороге, с печальными кортежами плачущих женщин, проносивших время от времени трупы в гамаках. Не привыкла лишь к лесу, что возвышался позади дома; по ночам там в трясине по берегам речки испускали отчаянные крики лягушки, схваченные змеями-убийцами. Через десять месяцев у нее родился сын. Сейчас ему уже
В ночи, когда бушевала буря, ей становилось жутко: молнии освещали высокие стволы, валились деревья, гремели раскаты грома. В эти ночи Эстер сжималась от страха и оплакивала свою судьбу. То были ночи ужаса, нестерпимого страха, похожего на что-то реальное, осязаемое. Он возникал уже в мучительные часы сумерек. О, эти сумерки в чаще леса, предвестники бурь!.. Когда наступал вечер и небо покрывалось черными тучами, тени казались неотвратимым роком, и никакой свет керосиновых ламп не мог распугать их, помешать им окружить дом и сделать из него, из плантаций какао и из мрачного леса одно целое, связанное между собой сумерками, темными, как сама ночь.
Деревья под таинственным воздействием теней вырастали до гигантских размеров; Эстер причиняли страдания и лесные шумы, и крик неведомых птиц, и рев животных, доносившийся неведомо откуда. Она слышала, как шипели змеи, как под ними шелестели листья. А шипение змей, шелест сухих листьев, когда змеи проползают!.. Эстер казалось, что змеи, в конце концов, заползут на веранду, проникнут в дом и в одну из бурных ночей доберутся до нее и до ребенка и обовьются вокруг горла, подобно ожерелью.
Она сама не в состоянии была даже описать ужас этих мгновений, которые переживала с наступлением сумерек и до начала бури. А когда буря разражалась и природа, казалось, хотела все разрушить, Эстер искала места, где свет керосиновых ламп сиял ярче. И все же тени, бросаемые этим светом, внушали ей страх, заставляли работать ее воображение; и тогда она верила в самые невероятные истории, о которых рассказывали суеверные жагунсо. В эти ночи она вспоминала колыбельные песни, которые напевала бабушка в далекие времена детства, убаюкивая ее. И Эстер, сидя у кроватки ребенка, тихонько повторяла их одна за другой, перемежая слезами и все больше веря в то, что они обладают волшебной силой. Она пела ребенку, глядевшему на нее своими суровыми темными глазенками, глазами Орасио, но она пела и для себя – ведь она тоже была испуганным ребенком. Она напевала вполголоса, убаюкивая себя мелодией, и слезы текли по ее лицу. Она забывала о темноте на веранде, об ужасных тенях там снаружи, о зловещем крике сов на деревьях, о грусти, о тайне леса. Она пела далекие песни, простые мелодии, оберегающие от бед и напастей. Как будто над ней еще простиралась тень-хранительница бабушки, такой ласковой и понимающей.
Но вдруг крик лягушки, пожираемой в трясине змеей, проносился над чащей, над плантациями, проникал внутрь дома; он был громче крика совы и шума листвы, громче свистящего ветра; он замирал в зале, освещенной керосиновой лампой, заставляя Эстер содрогаться. Замолкала песня. Эстер закрывала глаза и видела – видела во всех мельчайших подробностях – медленно подползавшую змею, скользкую, отвратительную, извивающуюся по земле в сухой листве и неожиданно бросающуюся на невинную лягушку. И крик отчаяния, прощания с жизнью сотрясал спокойные воды речушки, наполняя ночь страхом, злобой и страданием.
В эти ночи змеи чудились Эстер в каждом углу дома. Она видела их ползущими по черепичной крыше, вылезающими из всех щелей пола, из всех трещин в дверях. Она с закрытыми глазами видела, как ползет, осторожно приближаясь к лягушкам, змея, пока не наступает момент рокового прыжка. Она всегда с дрожью думала, что на крыше может притаиться змея, ловкая и бесшумная, осторожно подползти ночью к кровати из жакаранды и обвиться вокруг шеи. Или проникнуть в колыбель ребенка и обвиться вокруг него. Сколько ночей проводила она без сна; ей неожиданно начинало казаться, что по стене спускается змея… Дикий страх и ужас охватывали ее: она вскакивала, сбрасывала одеяло и кидалась к кроватке сына. Убедившись, что он спокойно спит и ничто ему не угрожает, она с широко открытыми от страха глазами начинала поиски по всей
Как-то раз она неожиданно увидела в темноте кусок веревки и вскрикнула; крик этот, подобно крику лягушки, пронесся над плантациями, над трясиной и замер в чаще леса.
Эстер вспоминает и о другой ночи. Орасио уехал в Табокас, она осталась с ребенком и прислугой. Все уже спали, когда стук в дверь разбудил их. Фелисия пошла посмотреть, кто стучит, и, вдруг громко вскрикнула и стала звать Эстер. Та прибежала и увидела рабочих; они держали Амаро, которого укусила змея. Эстер смотрела с порога, боясь подойти ближе. Люди просили лекарств; один из них хриплым голосом сказал:
– Это сурукуку-апага-фого, самая ядовитая змея из всех.
Ногу Амаро перетянули веревкой повыше укуса. Фелисия принесла из кухни раскаленные угли. Эстер видела, как ими прижигали рану. Горелое мясо шипело. Амаро стонал, странный запах распространился по дому. Один из работников начал седлать лошадь, чтобы съездить в Феррадас за сывороткой. Но действие яда оказалось очень быстрым. Амаро умер на глазах у Эстер, негритянок и работников. Лицо у него позеленело, глаза широко раскрылись. Эстер не в состоянии была уйти от умирающего; она слышала, как из этих навсегда умолкших уст перед смертью вырвались вопли страдания, похожие на крик лягушек, пожираемых в трясине.
Когда глубокой ночью прибыл из Табокаса Орасио и распорядился, чтобы труп отнесли в одну из хижин работников, с Эстер началась истерика; она, рыдая, стала умолять мужа уехать отсюда, перебраться в город. Иначе змеи приползут сюда, их будет множество, и они всю ее искусают, задушат ребенка, а потом и ее. Она уже чувствовала на шее холод мягкого липкого, тела змеи, ее охватила нервная дрожь, и она зарыдала еще сильнее. Орасио посмеялся над ее страхом. И когда он отправился проститься с телом Амаро, она побоялась остаться дома одна и пошла вместе с ним.
Вокруг покойника собралось много людей; они пили кашасу и рассказывали разные истории, связанные со змеями. Эстер услышала рассказ о Жозе да Тараранга, который много пил. Однажды ночью он возвращался домой, сильно шатаясь, потому что напился кашасы. В правой руке у него был зажженный фонарь, а в левой – бутылка. На повороте сурукуку прыгнула на фонарь, от толчка Жозе потерял равновесие и упал. Почувствовав первый укус змеи, он открыл бутылку и выпил содержимое до дна. На другой день люди, проходившие по дороге на плантации, нашли Жозе да Тараранга. Он мирно спал, сурукуку тоже спала, обвившись вокруг его груди. Змею убили, у Жозе да Тараранга оказалось семнадцать укусов, но благодаря кашасе с ним ничего не случилось: алкоголь растворил яд. Жозе проходил две недели распухший, как лошадь, а потом все прошло.
Рассказывали также о людях, заговоренных от змеиных укусов. Когда они наталкивались на дорогах на змей, те им ничего не делали. Рядом с фазендой проживал некий Агостиньо, который был заговорен; змеи не причиняли ему никакого вреда, хотя ради забавы он и подставлял руку, чтобы они его кусали.
Жоана, жена погонщика, которая пила не меньше мужчин, рассказала, что на одной фазенде, в сертане, где она жила до того, как приехать сюда, на юг, как-то произошла печальная история. Змея проникла в каза-гранде, когда хозяева были в отъезде. Они обычно возвращались на фазенду в конце года; на этот раз они приехали счастливые – у них родился ребенок. Но приползла змея и спряталась в колыбели их первенца (они поженились лишь немногим более года назад). Ребенок плакал, прося материнской груди, и наивно принялся сосать хвост змеи. На утро его нашли с хвостом спавшей жарарака во рту, однако он уже не сосал, потому что был мертв. Мать выбежала в поле, распущенные белокурые волосы ее развевались по ветру, босые ноги – таких ног Жоана никогда не видела – ступали по колючкам. Говорят, разум ее помутился настолько, что она так уже и не пришла в себя, стала идиоткой; она подурнела, потеряла всю свою прежнюю красоту – и лица и тела. Раньше она походила на одну из этих иностранных куколок, а после случившегося стала хуже простой тряпичной куклы. Каза-гранде была закрыта навсегда, хозяева никогда больше туда не возвращались, на верандах выросла трава, она забралась и на кухню. И проходя близко от дома, люди слышали теперь шипение змей, свивших себе там гнезда.