Бескрылые
Шрифт:
— Здесь соглашусь. — У Долговязого открылось второе дыхание, и он молотил ногами вдохновленно и с усердием. — Будь по-иному, Иуда (имеется в виду душа) никогда бы не согласился предать Иисуса, но заповедь эта не об отделении правды ото лжи, что невозможно в большинстве случаев для человека, а об осознании, что есть мыслеформа и каковы последствия рождения ее, подчас необдуманные. Опять возвращаемся к формуле — «Внизу, как и наверху». Как Бог несет ответственность за сотворение Человека, так Человек — за своих детей, мыслеформы.
— Господи, пощади всех попавших
— Хорошая мыслеформа, сработала.
Вытащив таз на берег, обессиленные мудрецы рухнули подле него, и с четверть часа их окружал шум ветра, грохот прибоя и стук собственных сердец. Наконец, отдышавшись, Долговязый приподнялся на локте и обратился к товарищу:
— Дружище, прежде чем разойтись по домам, поставим точку в нашей полемике, осталась последняя заповедь.
Рассматривая начинающие проглядывать сквозь рваные облака звезды и наслаждаясь твердыми камнями под спиной, Арбуз благодушно ответил:
— Я не против. Не от несправедливости ли мира сего, если рассуждать устами человека, наблюдающего вокруг полное отсутствие гармонии и равновесия, зависть, поселившаяся и укрепившаяся в сердцах людских со времен прадедов их, Каина и Авеля? Не трудится ли один в поле, срывая кожу до мяса и обливая собственные раны соленым потом, дни напролет и не имеет при этом ничего, кроме воды в ручье и кислого плода с дикой яблони, пока другой в шелках нежится на мягких подушках в окружении прекрасных дев и чанов терпкого вина? А коли пожелал Господь сотворить и видеть мир таковым, для чего запрещать хилому да сирому заглядывать с завистью через забор к соседу и с вожделением в спальню его жены, ведь он, несчастный, и так обделен, зачем наказывать его еще?
Долговязый глубоко вздохнул:
— От зависти, покуда душа молода, не избавиться, это так, друг мой сердечный, и если ты умен, как я, к примеру, но обладаешь только старым тазом, а мимо проходят яхты и фрегаты, где паруса из индийского шелка, а буквы в их названиях покрыты сусальным золотом, в чревах же этих деревянных плавучих дворцов полно, как в муравейнике, откровенных глупцов, то непременно тебе захочется поменяться с ними местами. Но заповедь не об этом.
— О чем же, черт возьми, когда корыто наше едва не утопило нас, могу еще я думать, как не пересесть к ним, — театрально возмутился Арбуз.
— О том, что, запрещая вожделеть материальное, Господь нам намекает о духовном, о помыслах, направленных на истину, которая лежит чуть выше забора соседа и мягкой перины его жены, — улыбнулся Долговязый и поднялся на ноги.
Обнявшись, они, пошатываясь, двинулись прочь, а портовый сторож, глядя на странную парочку, спотыкающуюся и матерящуюся без умолку, авторитетно заметил:
— Люди хоть и ученые, а выпить тоже… не дураки.
Беглецы
Чем память не отличается, так это совестью и тактом, тем славится, тем и страшит.
— Нет, нет, нет, нет, нет, — истерично вопит возмущенный Разум.
— Да все вообще было по-другому, — фальшиво
Мы были тогда абсолютно молоды, безмерно смешливы и в меру смелы, искренне беспечны и катастрофически глупы. Нам казалось, стоит только покинуть дом, оставив в нем незакрытой дверь, спящих родителей и ту часть жизни, что умещалась на нескольких рассохшихся от времени книжных полках и внутри закопанной в саду, под старой липой жестяной банки, содержимое которой именовалось «секретом» и произносилось шепотом, и мир, ослепительный и таинственный, примет в свои безграничные объятия с любовью и нежностью.
Так мы и поступили, не стыдясь помыслов и не гнушаясь последствиями, я и мой товарищ. Ночь скрыла слезы на глазах отважных беглецов, дождь смыл неверные следы, а на алтарь новой жизни были брошены данные родителями имена, и отныне бредущие во тьме стали Ромулом и Ремом.
Спине уютно на колючем, но теплом песке, под голову подсунута мягкая, вкусно пахнущая кочка луговой травы, ноги, чуть выше колен, погружены в прохладу речных струй, прогретых полуденным солнцем и танцами бесчисленных, сверкающих телец малька плотвицы, над головой бесконечная синева, растворяющая в себе печали и заботы, а рядом друг, теперь даже не друг, а брат, Рем, вот это настоящая жизнь, истинное счастье и полная свобода, оплаченная смелым, так, по крайней мере, мне думается, и непоколебимым нашим решением.
— Ромул, — над безмятежным пейзажем ленивый голос товарища звучит весьма органично, — может, перед тем, как начать строить свой «Новый Рим», пообедаем?
Я хлопаю по карманам закатанных штанин, они пусты, мою лепешку мы доели вчера.
— У тебя есть что-нибудь?
Всякий строитель, в широком смысле слова, основатель, создатель, по обычаю начинает со слома, порой не важно чего, но такая последовательность обязательна: разрушить, отвергнуть, отказаться, отвернуться, в случаях глобального творчества, убить, уничтожить и только после этого, на обломках, на пепелище, на погосте развернуться, принять, увидеть и… что-то слепить, частенько в жалких попытках исправить содеянное. Этой участи, этой программы, этого наказания, к сожалению, не избежали и мы.
— Ромул, — возмущенно воскликнул мой соавтор, — хлеб, что был у меня, съеден еще два дня назад. О чем ты думал?
Рем всегда паниковал, в набегах на чужие сады он заранее предрекал неудачи, а при распределении «добычи» хныкал по поводу незрелых плодов и завтрашнего расстройства желудка.
— Рем, — попытался успокоить его я, — через пару часов солнце нагреет осоку, щука, что прячется в ней, обленится от жары и начнет высовывать любопытное рыло наружу. Сделаем острогу, и к вечеру у нас будет зажаренная рыба.