Бесплатное порно

Злобо Георгий

— Хорош хуйнёй страдать, — Наталья села на диван рядом с отцом, взяла телевизионный пульт.

— Это я хуйнёй страдаю? Это ты хуйнёй страдаешь. А я теперь только начинаю осознавать, что есть настоящая сила. Сгусток энергии, который нам не принадлежит. Представь себе это: океан энергии. Волны, волны кругом… и ты, и я — все мы лишь волны: Захер-Мазох писал об этом… Как глупо было бы волне жаловаться на океан. Как глупо было бы волне отделять себя от другой волны: словно все они не принадлежат одному. Как нелепо выглядели бы сожаления волны о том, что соседняя волна выше, мощней, полновесней. Помысли только: волна, вообразившая, что она может управлять своим движением. Наш разум напоминает мне разудалого серфера, который, поймав 9-ый вал и мчась по его гребню на доске, воображает, что в состоянии обуздать стихию.

Теперь-то я понимаю, что обязательно должен осуществить свою мечту и открыть интернат, где опробую в действии свою педагогическую теорию. Деньги —

хуйня. Деньги у нас есть: я заставлю деревянного человека продать акции. И дело завертится, вот увидишь. И тогда я, наконец, покину Страну Дураков.

Я хотел назначить Пантелеймона управляющим, а Кузьму — финансовым директором. Теперь придётся искать им замену. Какие всё-таки пидорасы эти шахтёры… Да и я — мудло и хуесос. Остался теперь один. Даже Баттерфляй убежал!

— Дэк он тебя испугался, между прочим! — Наталья почесала пятку.

— Это ничего… у меня его мобильный остался. Позвоню, извинюсь. Скажу: проект остаётся в силе, так и так, если не передумал — приезжай, ты нужен, мы тебе доверяем.

— А если он тебя на хуй пошлёт?

— Туда мне, значит, и дорога. Да я его самого туда пошлю.

Все как один

Когда пожар в душе утихнет, И вихрь мятежный отцветёт, Ты вспомнишь тополи и пихты, И дивный край, где выл койот, Где на фисташках твоё семя, Где зелен страсти виноград, Где гордых лет землетрясенье, Где край земли, где рай и ад. Ты пожалеешь о минутах, Что тратил, мысли теребя. Родные парты института, Запомнил ты, минет любя. И как охотился на триппер, И как блевал «Спотыкачом», Как чирей гнойный мощно выпер — (Ходил тогда с больным плечом, Ребятам предлагал: — Взгляните На мой фурункул: будь здоров! — Ого! — таращил зенки Витя, — Силён! — боялся Комаров.) Но злых годин унынье это Отходит пусть как длинный сон. Сердца надеждой отогреты, Сердца = пылающий пистон! И говорливый дух сомнений, И ложь предвзятого ума, И голод рифм, и дрожь коленей, И наркотический дурман, И ноги девушки глазастой, Что теребила проводок, И перекушенное завтра, И спелых ягодиц медок; Как вечно натирал мозоли, Как мог едва идти ровней; Картофель, вялый тормоз Оли, Гнилой кирпич и визг саней. И рубанёт под сердце мыслью: — А я ль не мальчик с топором? И на окне ботва прокиснет, И пошевелится паром… Ну что, доволен? Всех имея, Ты заработал простатит. Теперь — чем реже, тем хмельнее. А реже — что ж — «господь простит». Но не простит коса слепая, Что подсечёт как колосок. Остерегись, в огонь ступая: Отравлен дыни этой сок. Раскрой очей кривые окна, Сожми кулак до хруста чтоб. (Мошонка удивлённо взмокла: — Где ж взять циркониевый гроб?) И сыто квакал сноб-кишечник: — Вы предаёте идеал! Вы ссыте в очи нам, овечкам, Вы — негодяй и либерал! А совесть трепетно вздыхала: — Еще недавно мальчик цвёл! Сдавал на днях анализ кала… Сестрёнку на аборт привёл. Лишил бродягу литра водки, Зашил козлиную дыру, Сплясал фламенко на пилотке, Сыграл в «трилистник» и «буру», Забил ногами трансвестита, Забылся пьяный под столом… — Пущай живёт! — вмешался бритый Под ноль усталый костолом. И

мы живём, вздымая знамя Своих непонятых надежд. И раздуваем искру в пламя, Открыв пассатам мозга брешь. И веселимся на распутье, Стаканом водочным стуча; И бьём хрусталь кристальной сути, Муку сдувая с калача, Но затыкаемся невольно, Когда из сумрачных глубин Нам говорят сатрапы: «вольно!» — И вон выходят как один.

Разведка боем

В одну из ночей Руслан, вернувшийся в город, выследил отца на трамвайной остановке.

Икая от оборовшего вдруг озноба, тихо произнёс:

— Куда изволим ехать, уважаемый?

Отец, не поворачиваясь, пырнул его ножом в бок — напрыгнул — ещё, ещё, ещё — и отпихнул коленом.

— Теперь ты мне не нужен, костлявый, — тяжело дыша, проорал Отец, сплёвывая, — я нанял в учреждение толкового менеджера с MBA-ем, и он мне организовал всё как надо. Я теперь — Верховный Учитель, — и учу детишек уму-разуму. Чтобы не попадались на удочку таких распиздяев как ты, Баттерфляй! Такие, как ты, зовутся слабым звеном: от них принято избавляться. Не даром говорят: где тонко, там и рвётся… так вот, костлявый: у тебя везде было тонко. Ты был слабым звеном, и Буратино предпочёл от тебя избавиться!

«Это неправда! — подумал в этот самый миг Буратино, — Руслан был моим самым лучшим другом. До тех пор, пока родители насильно не разлучили нас: они боялись, что я выебу Руслана в жопу. Ах.»

Но окончания этих речей Руслан не услышал.

Полковые бляди

Занимаясь сексом с Клавдией, Отец часто вспоминал полковых блядей Антонину Прянишникову и Оксану Брыленко, с которыми близко сошёлся, служа в гарнизоне: обе они очень похоже начинали стонать, во время быстрой копуляции по-собачьи.

Не такова была Наталья.

Отец не мог подобрать к ней аналогов.

С одной стороны, мощной, развитой фигурой напоминала она блядь чертановскую Светку «С волдырём». Но манеры у неё были совершенно особенные: кошачьи какие-то. И еблась она как кошка.

Бляди, часто бывает, ебутся как кошки — но они лишь подражают кошкам.

А Наталья еблась, как кошка, разыгрывающая из себя блядь.

Надо же.

А Буратино, как типичная собака, визжит, когда его натягиваешь.

Удручающая необходимость

Лето прошло незаметно, хотя событий первостепенной важности было хоть отбавляй: оформление документов на покупку здания старого крематория, где решено было разместить интернат; набор персонала из селекционных зомби; несчастный случай на лесопилке, в результате которого деревянный человек лишился правой голени; первые встречи с инвесторами, первые презентации и коммитменты.

Наталья остриглась налысо, оставив, однако, тонкий радужный гребень, и панковала так среди местных стритрейсеров. Машиной свою она расколошматила в дым, а сама едва осталась жива (хорошо, что не пристегнулась, — и её выбросило на насыпь). Некоторое время она пребывала в серьёзной задумчивости (не в последний ли раз смерть прошла стороной?), но затем загуляла с местным художником Дупой: они часто бухали, и передвигались потому на мопедах.

Отец ревновал похотливо: Наталья время от времени навещала и его, и он заставлял рассказывать в подробностях о своих плотских забавах с Дупой.

А уже в сентябре Дупы не стало: во время визита на мясокомбинат он случайно оступился и упал в измельчитель.

Несчастный случай был налицо, но все знали об отце и Натальи, поэтому поползли слухи.

К отцу несколько раз приходили.

— Улик им не найти, так что не паникуй, — говорил он Наталье всякий раз после подобных визитов.

— А я и не паникую, — высокомерно отзывалась та, — не я срала — не мне и говно есть. И тебе, между прочим, он нравился… помнишь, просил меня организовать, чтобы ты подсматривал как Дупа ебёт меня?

— Когда это было? — скривился Отец, почёсываясь, — и, между прочим, будь оно и так: что с того? Что это меняет? Я не могу заставить деревянного человека разжалобиться: ему необходимы человеческие жертвы.

Погнали наши городских

23 августа состоялось торжественное открытие интерната.

Уже было набрано 2 группы: младшая, из 7-и детей возрастом от 3-х до 9-ти лет, и старшая, где числилось ещё 11 подростков не старше 14-ти.

На торжество пришли некоторые из родственников. На 5 минут заехал мэр, собиравшийся отдать в новый интернат племянника.

Интернат был назван: «Волшебный город».

Учреждение размещалось, как известно, в здании бывшего крематория.

После серьёзного капремонта крематорий преобразился.

Расцвела новыми красками труба.

Ещё приветливей заулыбались дверцы печек.