Беспокойство

Камбулов Николай Иванович

— Я постою…

— Садись… Я не из тех, кто теряет самообладание. Давай, давай, рассказывай: жив или?..

— Жив, Николай Михайлович, жив… Только вы успокойтесь… И за грудки не надо…

Синявкин поднял оторванную пуговицу, повертел ее в руке и решился:

— Вот копия перевода заметки из одной иностранной газеты. Прочитайте.

Шумилов пробежал взглядом:

«Вчера на одном участке нашей границы с СССР стража обнаружила двух неизвестных юношей. Им было приказано остановиться. Но они не подчинились пограничной страже… Раненый

перед своей кончиной успел сообщить, что его напарника зовут Сергеем Николаевичем Шумиловым…»

— Синявкин, Костя, это мой, наш Сережа. Сережа, — повторил он шепотом и опустился на землю у ног Синявкина. — Костя, ты не беспокойся, я мужчина, просто так посижу… Чертенок, весь в отца, бежал. Это он, он!..

Во взгляде Шумилова дворик вдруг раздвинулся, и перед ним будто наяву возникла застава: серое кирпичное здание — четыре окна в сторону реки, четыре к ветряной мельнице, издали похожей на матрешку с машущими руками. Сережа родился на заставе, за тем крайним окном, которое наполовину зашторено голубой занавеской. Из этого окна он впервые осознанно увидел ветряк: «Папа, я хочу построить мельницу». И он строил ее. Пружину от старых ходиков приспособил. Ключиком заводил, она, гремя, некоторое время быстро-быстро крутила крыльями. Играл с Анютой в дозоры и секреты. «Папа, я умею по-правдашнему отдавать приказ на охрану и оборону государственной границы СССР». Анюта у него была единственным подчиненным ему пограничником.

Вот и все, что осталось в памяти о Сереже. Нет, еще фотография… Она висит на простенке в позолоченной рамке над кроватью жены. Снят с портфельчиком в руках этаким счастливчиком: «Ну, Анюта, теперь и я буду читать книжки». Он шел в первый класс. А через год эта бомбежка, внезапная и беспощадная…

— Костя, что ж ты еще скажешь мне?..

— Стихи почитаю…

— Читай…

— «Слушай папу, слушай маму И Анюту тоже… Двойки, тройки получать Не к лицу Сереже».

— Это лейтенант Сидоренко написал, мой зам по боевой подготовке. Все гирями упражнялся, до армии в цирке выступал. Потом его отозвали с заставы. Откуда ты знаешь эти стихи? Сидоренко, как мне известно, погиб еще в сорок втором…

— Работаете где, Николай Михайлович?

— В городском тире. Да что ты о работе, скажи, откуда знаешь эти стихи? Не мучь, Костя, выкладывай сразу все. — Шумилов, еще сидя, взглянул на Синявкина. — Ну говори, говори…

— От сына вашего…

— Ты его видел? Где он? — Шумилов вскочил и побежал к калитке.

— Постойте, Николай Михайлович… Не все сразу…

— Он там, за калиткой?

— Да. Но пока не надо… Я знаю, ваша жена, Любовь Ивановна, больна, у нее плохое сердце… Давайте подумаем, как нам поступить… Вы понимаете меня?

«Ах, К. Синявкин, К. Синявкин… Ты и это предусмотрел. А ведь я тебя материл за сухие ответы. Ой и ругал! А ты вот каким хорошим парнем оказался… Константин Федотович». Шумилов прислонился спиной к калитке и никак не

мог оторвать взгляда от Синявкина, все смотрел и смотрел на него, продолжая в душе восторгаться этим парнем. Он стоял долго, неподвижно, словно окаменел.

Синявкин сказал:

— Я увезу Сергея в гостиницу, а вы подготовьте Любовь Ивановну к встрече с сыном. Синявкин знает, что делать. Согласны?

— Пусть будет по-твоему. Я поверил тебе, Костя…

А сердце требовало свое. Оно билось гулко, как там, в поселке Аджи-Мушкай, когда он снимал со Стенбека китель и брюки, чтобы переодеться и бежать. На лице его выступил пот. «Он тут, рядом, в двух шагах… Сережа…» Чтобы не вскрикнуть, он сильнее сжал челюсти, а руки, дрожа и подергиваясь, все тянулись и тянулись к дверной скобе, и не было никаких сил их удержать…

— Сережа! — крикнул он и рванул дощатую калитку. — Сережа! — Узнал! Их было двое молодых ребят, стоявших возле легкового автомобиля: один чуть сутуловатый, другой с развернутыми плечами. Синявкин выскочил вслед и, обогнав Шумилова, почему-то собой загородил крепыша. Сергей оттолкнул Синявкина (перестраховщик этот Костя) и рванулся навстречу:

— Папа!

Узнал. Узнал. Прошло уже полмесяца, как Сергей находился дома, а радость оттого, что узнал, с прежней силой волновала Шумилова.

— Он меня сразу опознал, — гордился Николай Михайлович перед каждым знакомым.

— А как Любаша? — как-то спросил его сосед, отец Фроси-Самурайки.

С Любовью Ивановной при встрече с сыном произошло совершенно неожиданное. По совету Синявкина (до чего довела его московская канцелярия!) Шумилов позвал во двор жену: пусть определит, кто из них Сергей. Она медленно сошла с крыльца. Поправила на голове волосы. А он, Шумилов (тоже по совету Константина Федотовича), сказал:

— Хозяйка, не узнаешь этих ребят?

Хозяйка! Он никогда так не называл Любовь Ивановну. Она даже оглянулась по сторонам: к кому это обращается Николай Михайлович…

— Откуда такие молодцы? Что-то незнакомые.

Все же подала руку и тому и другому:

— Любовь Ивановна Шумилова…

— Мама!

Она вздрогнула, опять повела взглядом вокруг: голос совсем незнакомый, но крепыш, чем-то похожий на ее маленького Сережу, протянул к ней руки.

— Господи, Коля… Как это понять?

А крепыш подходил, подходил все ближе и ближе, как-то неуверенно, будто в чем-то сомневаясь. Наконец он обнял Любовь Ивановну, но ее руки, чуть приподнятые, никак не могли сомкнуться, и она так и опустилась на скамейку, плача и причитая:

— Господи, господи…

— Это я, ваш сын, Сергей…

И тут она, как бы пробудясь и словно ослепнув, начала ощупывать его голову, лицо, плечи, грудь…

— Неужели, неужели… Коля, да что же ты молчишь? Люди, это верно?… Товарищи…

Она закрыла глаза, покачнулась. Ее внесли в дом, положили на диван.

— Врача! — крикнул Шумилов. Но она, открыв глаза, запротестовала:

— Не надо, не надо… Где он?

Он стоял тут же и неотрывно смотрел на фотографию в позолоченной рамке.