Беспощадная бойня Восточного фронта

Временами увлеченно, а иногда, в бешенстве бросая тетрадь, измученный вшами и ищущий забвения в спирте, Вольфзангер вновь и вновь берется за дело, обрабатывая свои воспоминания и заметки, добиваясь их искренности и правдивости. Мелким почерком, используя каждый квадратный сантиметр бумаги, он пишет, как только ему предоставляется такая возможность. Часто источником света для него служит только огонек от сигареты. Снова и снова он спорит с товарищами по бункеру, отвоевывая у них единственную керосиновую лампу. Спасаясь от наступления Красной Армии, он, бросая продовольствие и оказываясь перед угрозой голода, спасает свои тетради. «Можно обойтись без хлеба и масла, но мои записки — это главное, что необходимо мне в жизни», — пишет он. В дневнике, который он позднее использует как основу для своей рукописи, Вольфзангер отмечает: «Только мои заметки в дневнике о войне и возможность дополнять ими фрагментарные отрывки в рукописи дают мне еще волю к жизни».

И он написал это, будучи отпущенным с фронта

в начале 1944 года в отпуск, Вольфзангер отпечатал на тонкой бумаге размером А5 добрых 140 страниц. Тогда ему исполнилось 23 года. И это был уже совсем не тот молодой человек, который в начале 1941 года был мобилизован в вермахт. Сугубо гражданский по натуре юноша, Вольфзангер сочиняет стихи и прозу, рисует, музицирует и поклоняется природе. Он почти до стереотипа соответствует типичному немецкому поэту и мыслителю. Таким он чувствует себя и таким хочет быть. Через добрых два года после отступления в составе вермахта перед Красной Армией из чувствительного юноши, которого крепкие подростки называли в школе «ботаником», он стал отупелым солдатом. «Кем мы стали? — спрашивает он себя. — Психически опустившимися, ничем, кроме сгустка крови, внутренностей и костей. Прекрасная душа, таившаяся в нас, искала теперь только утешения в водке». Вольфзангер высмеивает себя как непризнанного гения, глотающего «таблетки от невралгии». Но он становится объективным летописцем собственного крушения. Он фиксирует все то, о чем миллионы солдат вермахта постарались забыть после войны.

«Я чувствую свою вину, будучи придавлен висящим надо мной долгом — и нахожу утешение только в водке!» — пишет он в сентябре 1943 года, когда бежит вместе со своими товарищами от наступающей Красной Армии по опустошенной стране, на территории которой они взрывали фабрики, порабощали людей, уничтожали урожаи и убивали скот.

Кое-как устроившись на повозке, покидая город Гомель, он описывает эпизод, когда пьяная солдатня заставляет танцевать русскую пленницу нагишом. Ее груди они обмазали жиром, которым смазывали сапоги. Вольфзангер фиксирует, как его приятели хохочут, когда видят, как женщину с коровой, которую она спасала, разрывает на куски мина. Он отмечает в своем дневнике, что его друзья, да и он тоже «не видели ничего ужасного, а только комическое, в этом трагизме». Теперь Вольфзангер отмечает, что по меньшей мере в некоторых ситуациях он уже не отвечал стереотипу поэта и мыслителя, а скорее немецкого солдата оккупационной армии на востоке.

Его «Покаяние», как он называет свою рукопись в подзаголовке, не оставляет никакого места для легенды о «чистом» вермахте, который не имел ничего общего с преступной нацистской кликой и ее злоупотреблениями. При этом он уделяет большое внимание и сочувствует судьбе основной массы немецких солдат, которая, хотя и находилась на стороне преступников, одновременно была и их жертвой. Даже на войне, которую Гитлер — безусловно, преступник — вел на востоке, не все было вымазано только черной краской, но встречались и мазки светлые. А это говорит о том, что добро и зло не всегда удается четко разделить. Масштабы развития событий настолько велики, что зло и вина каждого отдельного человека, как и его переживания, угрожают исчезнуть за ними.

Вольфзангер старается сделать эту войну понятной непосвященному читателю, и в то же время он отрезвляет его, стараясь объективно изобразить все то, что испытал. Даже если он был свидетелем только очень небольшой части восточного похода, то его характер проявляется довольно полно. Автор проявляет способность находить для своего повествования соответствующие слова и выражения. Например, так он описывает повешенных русских, которые пали жертвой охоты на фактических или предполагаемых партизан: «Двое повешенных мужчин качались на крепкой ветви. Запах тления исходил от этих неизвестных личностей. Их лица посинели и опухли, а рот перекошен страшной гримасой. Мясо свисало с веревок на связанных руках, желто-коричневая жидкость стекала с их глаз, а борода отросла на их щеках уже после смерти. Один из наших солдат сфотографировал их, запечатлев, как они качались на дереве».

Этими словами выражен неприкрытый ужас человека, непосредственно присутствовавшего при казни.

В этой книге слова писателя, который выражает главные переживания своего поколения — участие в битвах на фронтах Второй мировой войны. И делает это — как никто другой. Его рукопись, даже спустя 60 лет, — это не только реальный документ, но и настоящее литературное открытие.

Солдат Вольфзангер, опираясь на свой личный опыт, показывает, как война разрушает людей, которые участвовали в ней. Весь ужас тяжелейших зимних маршей наглядно предстает перед читателем. Вольфзангер вполне реалистично описывает, как солдаты отмораживают ноги. Внезапно кажется даже логичным, когда солдат, будучи не в силах снять валенки с замершего на снегу трупа красноармейца, отрубает у него голени и ставит сапоги со ступнями вместе с котелками в печь. «Пока картофель варился, голени размораживались, и солдат надевал окровавленные валенки». Так беспощадно пишет Вольфзангер об отрубленных голенях, но это не только ужас от подобной ампутации, но и элемент сочувствия к замерзающему солдату вермахта. Человечность никогда не исчезает совсем ни ночью ни днем. Она постепенно пропадает. Антигуманный характер войны, о котором писал еще Ральф Джордано{1}, тянет за собой перо Вольфзангера, который в ходе войны

описывает все ее ужасы. При рассказе о своем военном образовании в Эйфеле у него прорываются еще самовлюбленные отголоски, свойственные периоду полового созревания, что отражалось в тоске по мирной жизни: «лемех плуга вспахивал поле наших душ». Этот «лемех» оставил борозду и в его душе. Но на место ностальгии по прошлому скоро приходит холодный диагноз опустошения человека, попавшего на войну, который уже не может отдавать должное никаким красивым метафорам.

Они, видимо, проявляются только при абсурдном желании как можно скорее закончить свой отпуск и вернуться назад, в Россию. «Внезапный страх охватывал нас при воспоминании о всей красоте и благополучии на нашей Родине. И мы оглядывались на Россию, на этот белый зимний ад, полный страданий, лишений и смертельной опасности. Мы не знали, что делать с нашей жизнью. Мы боялись возвращения домой и чувствовали только вызванные непрерывным пребыванием под огнем воинственные опустошения в нашей душе». Сразу же после возвращения на фронт и начала сражений Вольфзангеру собственный дом «уже кажется чужим».

Он отнюдь не нацист и, вопреки некоторым предубеждениям, также и не расист. Он сочиняет чудесные песни, полные насмешек над господами арийцам: «коричневая чума так и прет из их круглых щек, выпеченных словно где-то на Западе». Но он — часть армии Гитлера, вторгшейся в Россию. Он видит не только горе русских, принесенных в жертву фашизму, но и близко принимает к сердцу страдания немецких солдат. При этом Вольфзангер не пытается завуалировать собственную роль в этой войне. Напротив, он понимает и разделяет воинственные чувства своих товарищей, которые в соответствии с его собственным воображаемым образом выигрывают на войне, утверждая свою смелость и силу.

Эйфория, гордость, чувство сплоченности время от времени занимают господствующее положение, сказываясь на состоянии тела и духа на войне. И иногда под влиянием толчков адреналина приходит ошибочная уверенность отметать все трагические стороны битвы на задний план. Вольфзангер, для которого солдатское бытие всегда стоит на первом плане, пишет: «Мое мирное сердце захватывала таинственная тоска по страшному, заставляла без особых угрызений совести наблюдать страдания людей. Первобытный человек в нас зачастую пробуждается. Инстинкт, заменяющий духовность, чувствование и трансцендентную жизненную порядочность, преобладал в нас». Измотанный от ожидания и неизвестности «закоренелый пацифист» бросается в бойню. «Я горжусь этой опасной жизнью и тем, что я вынес», — пишет он своему другу Георгу. Вольфзангер чувствует презрение к тем, кто уклоняется от сражений и опасности, но затем содрогается, чувствуя, как в нем происходят чуждые его сердцу перемены. Между сражениями и пьянками он находит в себе мужество и заверяет, что может поверить в «сохраняющуюся у человека таинственную силу, которая преодолевает все противоречащее в его характере и наполняет его уверенностью в возможности достижения лучшей жизни».

Вольфзангер не выносит никаких взвешенных суждений, исходя из высоких моральных соображений, а просто излагает наблюдения участника событий, который причиняет зло на убийственной войне, но страдает и сам. Многое остается у него незавершенным и неоднозначным. Вместе с тем он точно описывает состояние человека, которого лишили всякой уверенности в жизни.

Десятилетиями никто не интересовался рукописью Вилли Вольфзангера, хотя его воспоминания смогли бы придать реальность будням простых солдат на войне. Опубликовать рукопись не удавалось до сегодняшнего дня, хотя 18 миллионов мужчин служили с 1935 по 1945 год в вермахте. Ян Филипп Реемчма, меценат, подвергшийся критике за организацию в Берлине выставки истории вермахта, видит в этом последствие общественного согласия, которое предпочло вообще не упоминать о вермахте: «Это как договор: молчите о своих подвигах, и мы предпочтем не нарушать вашего молчания. Так как обычно молчали в своих личных воспоминаниях о бытовых семейных отношениях и неурядицах». Портреты немецких солдат, созданные после войны, не определялись непосредственным опытом миллионов свидетелей, а легендами, которые складывались в первый же день после ее окончания. Последний приказ вермахта от 9 мая 1945 года освобождает немецкого солдата от какой-либо ответственности. «Верный своей клятве, — говорилось в нем, — он выполнял свой высокий долг перед народом, который не будет забыт». На Нюрнбергском процессе судьи союзников осуждали только высших офицеров. В противоположность СС и гестапо командование вермахта в целом не объявлялось преступной организацией. Хотя после 1945 года в немецкой официальной прессе появились многочисленные сообщения о преступлении вермахта, большинство военного поколения постаралось отодвинуть в сторону вопросы о своем прошлом. Интерес к подлинному объяснению происшедших военных событий был незначителен. Сочувствие находила больше тривиальная приключенческая литература, в которой речь шла о товариществе, солдатских добродетелях и преодолении испытаний в борьбе с врагом — темы, которые, с точки зрения старых борцов, никто из тех, кто не участвовал в войне, не имел права поднимать. Горькие упреки выросших в пятидесятые и шестидесятые годы детей фронтовиков по отношению к своим отцам не привели к тому, чтобы они стали отвергать тот опыт, который подсказывала их предкам жизнь. Отношение к вермахту долго еще оставалось доминирующим предметом политических споров различных групп населения, которые предлагали свой взгляд на историческую правду и тем самым долгое время препятствовали возникновению общественного согласия по отношению к прошлому.