Беспощадный Пушкин

Воложин Соломон Исаакович

Глава 8

«Сходимость» анализа

Что же хотел сказать Пушкин «Моцартом и Сальери»? Не «нет» крайнему индивидуализму и крайнему коллективизму. Хотя и это тоже. Важно найти, чему он в своей трагедии сказал «да».

Для этого обратимся ко всему циклу маленьких трагедий. Что в них общего? Конфликт между широко понимаемым индивидуализмом и коллективизмом.

Кто такой Альбер в «Скупом рыцаре»? Он же, внешне, по крайней мере, весь принадлежит установившемуся образу жизни дворян своего времени: турниры, демонстрация геройства, потребного для служения высшему по рангу сеньору, олицетворяющему государство, которое, в свою очередь, декларирует, что оно и существует–то для блага своих подданных. Средства для служения, исполнения долга, должна давать земля, закрепленная, —

не без государственного ведома, т. е. не без какого–то согласия высшего сеньора, — за рыцарем, дворянином. И если барон, отец Альбера, уже не в силах исполнять долг, то он обязан материально обеспечивать исполнение долга сыном. Барон же отказался. Значит, уже противопоставил себя некому коллективизму. А то, что это сделал во имя удовлетворения личной страсти к деньгам, лишь подчеркивает его индивидуализм. Итак, на поверхности — противостояние коллективиста Альбера и индивидуалиста Барона.

В чем–то похожая ситуация в «Каменном госте». Опорой общего, государства, является семья и, значит, брак (лучше, если по любви) и верность браку и такой любви. Дон Гуан противопоставил себя браку и верности, т. е. общему. Он тоже индивидуалист. Причем, крайний, потому что противопоставил себя в гипертрофированном качестве: слишком многим женщинам из–за него не суждено вступить в брак.

Немалую угрозу обществу (в последней трагедии) представляет и чума. И не тем, что она способна общество напрочь уничтожить. Нет. Такого никогда не случается. Это и по трагедии видно. Мери поет старинную песню о чуме, а Председатель резюмирует:

В дни прежние чума такая ж, видно, Холмы и долы ваши посетила… И мрачный год, в который пало столько Отважных, добрых и прекрасных жертв, Едва оставил память о себе В какой–нибудь простой пастушьей песне…

Так что чума человечеству не до последней крайности опасна. Опасно другое. Чума освобождает анархию, а анархия может пережить саму эпидемию, и тогда обществу конец. Пока же, в трагедии, анархия проявляется, как это ни прозаически звучит, в антисанитарии беспутства (как ныне СПИД, рожденный от богемы и крайнего пристрастия к чувственности). Не зря в пушкинской трагедии противостояние таково. С одной стороны Вальсингам, председатель богемы:

…я здесь удержан… И новостью сих бешеных веселий, И благодатным ядом этой чаши, И ласками (прости меня Господь) Погибшего, но милого созданья…

С другой стороны находится практика из предания о чуме:

Ты, кого я так любила, Чья любовь отрада мне, — Я молю: не приближайся К телу Дженни ты своей; Уст умерших не касайся; Следуй издали за мной. И потом оставь селенье! Уходи куда–нибудь, Где б ты мог души мученье Усладить и отдохнуть. И когда зараза минет, Посети мой бедный прах; А Эдмона не покинет Дженни даже в небесах!

Это, прозаически говоря, призыв к гигиене, к физическому одиночеству, подкрепляемому духовным единением.

К тому же, если материалистически, призывает пирующих среди чумы и Священник:

Ступайте по своим домам!

В общем, как видим, во всех четырех трагедиях противостояние общего и капризно–своего.

А чем — в отношениях этого общего и капризно–своего — трагедии отличаются? — Мерой удаленности сторон от консенсуса.

Ближе всех к консенсусу последняя по времени написания трагедия «Пир во время чумы». Священник пронял–таки Председателя, и тот, хоть и не покинул пира, но призадумался. Да и Священник его в чем–то понял.

С в я щ е н н и к Пойдем, пойдем… П р е д с е д а т е л ь Отец мой, ради Бога, Оставь меня! С в я щ е н н и к Спаси тебя Господь! Прости, мой сын.

На этом трагедия кончается, и даже сама оборванность стиха означает чреватость изменением. Ремарка Пушкина подтверждает:

Уходит.

Пир продолжается. Председатель остается, погруженный в глубокую задумчивость.

Дальше всех от консенсуса Альбер и его отец в «Скупом рыцаре», написанном раньше всех. Почему дальше? Потому что «убивая» друг друга они идеологически поменялись местами. Смотрите.

Общее, государственное, дворянский долг неразрывны с личной честью. Барон, давно наплевавший на общее, а значит, и на честь, мог бы, оболгав сына, не так уж живо реагировать на возмущение того и не вызывать того на дуэль и тем не подвергать себя опасному волнению.

А л ь б е р Вы лжец. Б а р о н И гром еще не грянул, Боже правый, Так подыми ж, и меч нас рассуди! (Бросает перчатку, сын поспешно ее подымает.) А л ь б е р Благодарю. Вот первый дар отца. … … … … … … … … … …. Г е р ц о г Так и впился в нее когтями! — изверг! Подите: на глаза мои не смейте Являться до тех пор, пока я сам Не призову вас. (Альбер выходит) Вы, старик несчастный, Не стыдно ль вам… Б а р о н Простите, государь… Стоять я не могу… мои колени Слабеют… душно!.. душно!..

Барон умер жертвой чести, тогда как на самом деле убил его супериндивидуализм, из–за которого сын ополчился на отца.

Альбер понимает себя тоже плохо. Нет, как и отец, он уже тоже догадался, что главное в приходящем в упадок мире (феодальном мире) не долг и честь, а деньги.

А л ь б е р Когда Делорж копьем своим тяжелым Пробил мне шлем и мимо проскакал, А я, с открытой головой, пришпорил Эмира моего, помчался вихрем И бросил графа на двадцать шагов, Как маленького пажа; как все дамы Привстали с мест, когда сама Клотильда, Закрыв лицо, невольно закричала, И славили герольды мой удар; Тогда никто не думал о причине И храбрости моей и силы дивной! Взбесился я за поврежденный шлем; Геройству что виною было? — скупость! — Да! заразиться здесь нетрудно ею Под кровлею одной с моим отцом.

И ему бы принять предложение Жида и отравить отца и вступить во владение наследством по закону. Так нет. Он Жида велит выгнать. И даже денег у него не хочет брать взаймы:

Его червонцы будут пахнуть ядом, Как сребренники пращура его…

И оскорбляется на лже–, получается, обвинение отца о покушении на убийство. Но кончает–то Альбер совсем не как воплощение носителя высокого идеала, не как рыцарь, а как подсказывает подступающий денежный век — он подымает брошенную отцом перчатку, он готов убить отца.

Отец и сын совершили идеологическую рокировку и дальше других антагонистов из 4-х трагедий отстоят от консенсуса, который — я упрежу вывод — и является идеалом Пушкина в этом цикле.

В «Каменном госте» Дон Гуан еще лишь внешне не перешел на нравственную позицию Командора.

В «Пире» Вальсингам и внешне (задумался) и внутренне уже двинулся в сторону нравственности:

С в я щ е н н и к Матильды чистый дух тебя зовет! [В смысле — уйти домой с нечистого пира.] П р е д с е д а т е л ь (Встает) Клянись же мне, с поднятой к небесам, Увядшей, бледною рукой, оставить В гробу навек умолкнувшее имя! О если б от очей ее бессмертных Скрыть это зрелище! меня когда–то Она считала чистым, гордым, вольным — И знала рай в объятиях моих… Где я? святое чадо света! вижу Тебя я там, куда мой падший дух Не досягнет уже…