Бессмертник

Плейн Белва

В этом доме тебя всегда уговаривают поесть — едва ли не силком. А еще тебе постоянно что-нибудь покупают. «Тебе нравится этот свитер? Правда, красивый? Я тебе куплю». Дарить здесь означает любить; дарят не взамен заботы, не для того, чтобы отделаться, а лишь потому, что их любви тесно и она пробивает себе все новые и новые выходы. У Криса и прочей родни нет оснований для беспокойства.

Крис пишет настоящие длинные письма, рассказывает о Венесуэле и вкладывает в конверты фотографии детей. Эрик знает, что дядя таким способом старается скрасить его предполагаемые тоску и одиночество. Отвечать он старается соответственно: меня приняли в баскетбольную

команду нападающим; я получил на день рождения новый велосипед; все ко мне очень добры; у меня много друзей.

И это правда, но — не вся. Голых фактов мало, чтобы объяснить, описать его жизнь. Здесь совсем другой дом, другой уклад, другой ритм и темп жизни. Задает его дед — человек неуемной, деятельной энергии. К примеру, считается, что сегодня у него выходной. Но, как всегда, нашлось нечто неотложное, и вот они здесь, хотя через несколько часов, на закате, начинается Песах. Нет, деду не сидится на месте. Узнав, что Джозеф и Анна поселились в этом городе всего семь лет назад, Эрик был очень удивлен. Они так активно участвуют в общественной жизни, словно знакомы со всеми смолоду. Бабушка состоит в больничной комиссии и всевозможных благотворительных комитетах. Дед построил молельню и отказался от половины вознаграждения: оставил в подарок синагоге. Эрик узнал об этом, конечно, не от деда, а от тети Айрис. Она им безумно гордится. Поговаривают, что деда назначат в государственную комиссию по инспекции общественных сооружений. Короче, он не пойдет с тобой на целый день в лес с биноклем и определителем птиц.

Но он и не обязан интересоваться всем на свете! Да и когда, где было ему полюбить лес и птиц! Однажды в Нью-Йорке они проехали по улице Ладлоу, где он вырос, и мимо дома на улице Хестер, где Нана жила у тети Руфи, когда приехала из Польши. Узкие тесные улочки, обшарпанные дома… Какие уж тут птицы?

Как-то, поджидая Нану, дед с Эриком остановились на мосту над небольшой речушкой. Мальчишки под мостом удили рыбу.

«Ты в этом деле разбираешься?» — спросил дед. Еще бы! Эрик часто ловил форель в озере, неподалеку от Брюерстона. Дед примолк. Окинул взглядом сжатые поля с остатками высохшей соломы, холмы, синевшие до самого горизонта… Посмотрел, помолчал, а потом сказал: «Я столько всего в жизни не видел». Так что, может, Эрик зря так думает — насчет птиц? Может, деду было бы интересно?

Как-то Нана, точно прочитав его мысли, предложила: «Хочешь, навестим Брюерстон?»

Нет, он не боялся попросить. К этому времени он уже твердо знал, что получит что угодно по первой же просьбе. Но ему не хотелось их огорчать. Чтобы не подумали, что он тоскует по прошлому или ему с ними плохо. Их так легко ранить. Однажды он случайно услышал бабушкин разговор со старой тетей Руфью. «Эрик нам еще ближе и дороже, чем был в эту пору Мори, — сказала Нана. — Помнишь, с Мори Джозеф был ужасно требователен и строг. А Эрику дозволено все. — Она вздохнула. — Он вряд ли понимает, как много он для нас значит».

Как ни странно, понимает. И очень многое замечает — они бы даже удивились! Например, когда дед работает допоздна и приходит усталый, он часто сердится на Нану. А вот на Эрика — никогда. Эрик прекрасно понимает: они боятся, что он не будет их любить. Временами, особенно в первый год, ему становилось ужасно себя жаль: у всех знакомых ребят семьи как семьи, а у него… Сейчас ему тоже иногда себя жалко. Немного. Но в основном почему-то жаль их — двух старых и таких уязвимых из-за него людей.

Так они оказались в Брюерстоне. Подъезжая по главной улице

к своему дому, Эрик чувствовал себя неуютно. И вспоминал, как покинул этот дом три года назад. Бабулю в тот день тоже увозили — в больницу. Ее вынесли на носилках: маленькую, ссохшуюся, желто-серую. От нее шел какой-то неприятный запах, совсем непохожий на привычный, родной запах лимонного мыла — единственного, которое она признавала. Ее увезли умирать. А потом он сам в последний раз шел по дорожке к воротам. Вдоль дорожки пышно цвели бабулины пионы. У одного лохматая шапка была чересчур тяжела, и он гнулся едва не до земли. Эрик остановился, нашел колышек, подставил под стебель: бабуля лелеяла свои пионы пуще глаза. Казалось, цветы тоже знают, что он уезжает. Не оглядываясь, прошел он по дорожке между незнакомыми тогда дедушкой и Наной, не оглядываясь, сел в машину. Так и не позволил себе оглянуться.

И вот он снова перед домом, который ничуточки, ни капельки не изменился. На дорожке, у ворот, — игрушечная коляска с куклой. На широком крыльце — настоящая коляска с белым кисейным пологом от комаров. На лужайке, сбоку от дома, крокетные лунки и воротца; возле гаража сохнет на веревке белье. Дом живет как ни в чем не бывало, будто даже не помнит Эрика… Они сидели в машине.

«Хочешь зайти в дом? — спросила Нана. — Я уверена, хозяева позволят…»

«Нет, — твердо ответил он. — Не хочу».

Они поняли. Дед завел мотор, и машина тронулась.

Эрик сам поспешил нарушить тишину. Он указал на лошадей на выгоне Уайтли: «Вон, видите, пони — белый с бурыми пятнами? Это Лафайет. Я катался на нем почти каждый день».

«Ты ни разу не говорил, что умеешь ездить верхом! Я куплю тебе лошадь! — воскликнул дед. — Недалеко от нас есть хорошая конюшня! Каких-нибудь четверть часа ходу».

«Не надо. Спасибо. У меня теперь нет на это времени: уроков много задают и тренировки по баскетболу каждый день».

Истинная причина отказа заключалась в другом. Верховая езда — когда ветер в лицо, а под тобой верный конь — принадлежала той, прошлой жизни. А он не хотел смешивать жизнь прошлую и нынешнюю. И так все кувырком.

Дверь за спиной распахнулась. Рядом с ним на ступеньку присел мистер Малоун.

— Дед скоро освободится. — Мистер Малоун вздохнул и вытер пот со лба. — Нелегкая, доложу я, у нас работенка. Как думаешь, придется тебе по душе это дело, когда вырастешь?

— Пока не знаю, сэр, — вежливо ответил Эрик.

— Да, глупый вопрос, — согласился мистер Малоун. — Откуда тебе знать? Но дело перейдет к тебе, и ты справишься с ним преотлично. А уж дед твой будет на седьмом небе от радости, когда ты усядешься за стол в нашей конторе. — Он заговорил тише: — Слушай, Эрик, он ведь с твоим приездом стал другим человеком. Нет, ты пойми правильно, он и раньше держался молодцом, но теперь!.. Словно помолодел на двадцать годков! Ты уж поверь. Я ведь изучил его, как себя… Знаешь, с каких времен мы знакомы?

— Нет, сэр.

— С тысяча девятьсот двенадцатого года. Погоди-ка… Выходит, тридцать девять лет. Чего мы только вместе не повидали! Он рассказывал, как я в двадцать девятом потерял все до последнего цента и он вытягивал меня из этой трясины?

— Нет, сэр.

— Ну, еще бы, Джозеф человек скромный. Но я этого по гроб жизни не забуду. Он кормил меня и мою семью, пока я не очнулся и не собрался с силами… Вот смотрю на тебя и вспоминаю, как вот так же приходил на стройку твой отец. Он тогда, пожалуй, был помоложе, чем ты сейчас. Ты не против, что я об отце говорю?