Бессмертник
Шрифт:
Дверь столовой со стуком распахнулась.
— Ты говоришь обо мне? — закричала Агата. — Мори, ты говорил с ними обо мне?
— Мы только… — начал он.
— Не ври! Я слышала каждое слово. Ты не знал, что мы давно пришли. — Она стукнула себя в грудь сжатыми добела кулаками. — Проси прощения! Скажи им, что все это ложь!
Мори схватил ее за руки:
— Прости. Наверно, я не должен был это обсуждать, даже с родителями.
— Я не понимаю… — Агата повернулась к Джозефу и Анне. — Мори вбил себе в голову какие-то пуританские представления. Ему не нравится, когда люди пьют, и он называет пьяным всякого, кто выпил рюмку-другую. А стоит мне на минуту прилечь, он нипочем не поверит, что я устала. Пила, опять пила!
Джозеф с Анной молчали. «Совсем ребенок», — с жалостью и неприязнью думала Анна. Ребенок, в стареньком свитерочке поверх блузки, сердито размазывает по лицу слезы. Она даже не хорошенькая; что он в ней нашел? А ведь мог жениться на таких красавицах! И снова неприязнь уступает место жалости. Ох уж эта тяга, ток, что пронзает мужчину и женщину. Как беспомощны мы перед его силой, бьемся точно птицы в силках — но желание превыше нас. Я-то знаю, я точно знаю, как это бывает…
— Агги, мы никогда ни к чему не придем, если не будем честны друг с другом, — произнес Мори. — Мы сможем тебе помочь, только если ты признаешь, что проблема действительно существует.
— Проблема? У меня? Да, есть! Моя единственная проблема — это ты!
— Почему? Потому что нахожу бутылку, которую ты прячешь за плитой?
— Что происходит? — влетела на кухню Айрис. — Я говорила по телефону, но вы подняли такой тарарам, пришлось повесить трубку!
— Айрис, у нас тут серьезная беседа, — сказал Джозеф. — Оставь нас ненадолго, будь добра.
— Не прогоняйте ее! — закричала Агата. — Только с ней я и могу поговорить по-человечески. Ты слышала? Меня здесь обвиняют в пьянстве. Айрис, разве ты когда-нибудь видела меня пьяной? Скажи им, Айрис!
— Айрис в это не впутывай, — оборвал ее Джозеф. — Послушай меня, Агата, послушай спокойно. Я хочу, чтобы мы пошли ко мне в кабинет, сели и обстоятельно побеседовали.
— Может, поужинаем сначала? — Анна слышала свои слова как бы со стороны, словно стояла рядом с самой собой. Она, по обыкновению, предлагает поесть. Как часто еда — единственное, чем она может помочь, единственное, что она знает и умеет. — На обед прекрасное жаркое, оно в духовке, горячее.
— Нет, — сказала Агата. — Я еду домой. Я не могу оставаться здесь, не могу сесть за ваш стол!
Айрис преградила ей путь:
— Агги, я не знаю, из-за чего сыр-бор, но прошу тебя, останься. Да и как ты поедешь? На улице дождь, дороги не видно, подожди!
Но Агата схватила плащ
— Я не позволю тебе сесть за руль. Если ты настаиваешь, поедем, но машину поведу я.
— Хочу сесть за руль и сяду! — были ее последние слова, дверца лифта открылась, хлопнула, и кабина со вздохом заскользила вниз.
Анна разложила жаркое, и они сели ужинать. Почти не ели, почти не говорили. Анна начала было:
— Никогда еще в этом доме… — но осеклась.
Айрис помогла ей убрать со стола. Джозеф сидел в гостиной, с нераскрытой вечерней газетой на коленях. В окна бил ветер с реки. Внизу, на пустынной улице он колыхал воду в лужах, и опрокинутое отражение фонаря покрывалось дрожащей рябью.
Позже, много позже, когда они снова смогли говорить и даже вспоминать особый тон, цвет, запах той февральской ночи, она представилась двухактной пьесой: прелюдия и сразу — финал. И ничего посередине.
В дверь позвонили примерно в половине девятого. Увидев двух полицейских в мокрых черных прорезиненных фуражках, Айрис поняла сразу.
— Мистер Фридман дома?
Джозеф поднялся и медленно пошел к ним, так медленно, что Айрис нетерпеливо подумала: ну быстрее же, быстрее!
— Входите, — сказал Джозеф.
— Произошло… Я должен сообщить вам… — начал один. И замолчал. Другой, постарше, которому, как видно, было не впервой, закончил вместо него.
— Произошла авария, — сказал он тихо.
— Ну? — Джозеф ждал. Его вопрос повис, тяжело повис в тусклом свете прихожей. — Ну?
— Ваш сын. На бульваре в Квинсе. Вы позволите присесть?
Ссорились, подумала Айрис. Может, и дрались в тесной, маленькой машине.
На лице у полицейского было какое-то странное выражение. Он сглотнул, точно в горле у него стоял огромный, тугой ком.
— Они ехали… по словам свидетеля… машина двигалась очень быстро. Мчалась чересчур быстро для такого дождя и не вписалась в поворот.
— Вы пришли сказать, что он… погиб… — проговорил Джозеф не то утвердительно, не то вопросительно. И эти слова тоже повисли, эхом отдаваясь в голове: он погиб, погиб.
Полицейский ответил не сразу. Он взял Джозефа за руку и усадил, точно куклу, на жесткое резное кресло в прихожей.
— Они ничего не почувствовали, — сказал он очень тихо. — Ничего. Все произошло мгновенно.
Молодой полицейский стоял возле них и мял в руках мокрую фуражку.
— Да-да, никто ничего не почувствовал, — повторил он, словно это могло стать подарком и утешением.
— Кто был за рулем, неизвестно, — сказал первый. И повернулся к Айрис: — Барышня, есть у вас в доме виски? И надо бы позвать кого-нибудь. Из домашних или врача.