Бестиарий
Шрифт:
– Продолжай.
– У него прямая осанка, которую получилось плохо замаскировать даже на каблуках. Это не балетная или танцевальная осанка и не осанка пловца, он – военный. Он брюнет – люди часто выбирают парики противоположного цвета своему натуральному оттенку волос. В его сообщении фраза «никогда не подниму руку». Так говорят мужчины. Женщина бы сказала «не трону» или «не убью». Поднять руку – чисто мужское выражение, – Саша не смотрела на Кристиана из инстинктивного страха увидеть на его лице презрение и насмешку.
– Всегда опираешься на такие ненадежные факторы, как эмоции и речевые обороты? Это рискованно, – равнодушно произнес Кристиан. – И непрофессионально.
– Он очень не хочет больше никого убивать – об этом говорят слёзы. Он взял маркер, приблизился к живому человеку, которого мучил, и зафиксировал слёзы на его лице. Ему было важно это подчеркнуть – момент раскаяния. Но… мне почему-то кажется, что, пусть и нескоро, но он убьет вновь.
– Почему? Каков критерий?
– Я не знаю, – она ссутулилась еще сильнее. – Просто… чувствую.
– А может он, нарисовав контуры слёз, хотел подчеркнуть боль другого, которой наслаждался?
– Нет, – категорично ответила Саша, позабыв о неуверенности. – Если бы он наслаждался болью другого человека, плевать ему было бы на маркер. Он бы получал кайф в процессе от зверств. И, может, фотографировал бы для себя лично. Слёзы – это в данном случае сантименты, на которых сделан жирный акцент. Он сочувствовал убийце. Он убивал так, как убивает нормальный, но доведённый до отчаяния человек. Сам характер убийства – сложно спланированный, зрелищный, полный символизма – говорит о том, что он потратил немало времени на подготовку, – Саша приблизила лицо к монитору. – Ему будто совершенно нечего терять. Словно в жизни его ничего не было, кроме подготовки к этому убийству. Не важно, кто окружал его и как он жил, все мысли его занимало это преступление. И ничего больше.
– И как он повёл себя после убийства? – спросил Кристиан, продолжая смотреть на Сашу.
Некоторое время она не отвечала, предельно внимательно рассматривая фото.
– Не оставил следов. Долгое время жил этим убийством. Нечего терять, – бормотала она себе под нос. – Оставил сообщение. У меня слишком мало информации…
– И всё-таки.
– Он должен посетить того, за кого отомстил, – ответила Саша.
– Обязательно. Потом он должен покинуть город и отправиться туда, где ему будет спокойно.
Саша агрессивно сдвинула брови и поджала губы. Ее колючий взгляд коснулся лица детектива, скрупулезно его изучая. На сей раз она говорила без всякого страха.
– Достаточно! Теперь расскажи больше о моих родственниках, – продолжал Кристиан. Он не изменил ни лица, ни своей позы.
Саша вздохнула, повернулась к нему.
– Судя по всему, тебя воспитывали, зная о твоём диагнозе, отнеслись к этому ответственно. Ты должен быть маньяком. Тут почти без вариантов. Но… ты им не стал. В тебе есть невероятное умение контролировать себя, самодисциплина, аккуратность, ты работаешь с полицией. Ты много раз уже мог поиздеваться надо мной, и я видела, что тебе этого хотелось. Но ты сдерживался, и тебе даётся это непросто. Сам к такому ты прийти не смог бы, садисты не так устроены, а психопатия у тебя врождённая. Выходит, это влияние значимых взрослых. Вероятно, отец. Будь это мать, всё окончилось бы плачевно, потому что ты ненавидишь её. Предположу, что родители занимают должности, заставляющие их много общаться с людьми. Возможно, в плане наставничества или опекунства – профессия врача, учителя или военного, – она задумалась, цепким взглядом изучая лицо Кристиана. – Ты думаешь, что в чем-то сильно провинился. Это – не совесть. И ты не коришь себя за психопатию. Ты действительно сделал нечто ужасное. Чтобы воспитать тебя таким, тебе требовалось
Кристиан поднял руку и пробормотал уже не холодно, а тихо:
– На этом всё. Для посторонних официально тебя зовут Диана. Ты моя троюродная сестра, за которой меня попросили присмотреть, пока ты находишься проездом в Москве. Сейчас мы позавтракаем, а потом поедем в морг. В этот раз попытка побега будет стоит тебе сломанной руки и полугода жизни. Я люблю насилие над женщиной, если она сама меня о нём просит, и очень, – он вздохнул, выделяя это слово, – очень не хочу, чтобы ты вынуждала меня идти на подобные меры. Ты же понимаешь, что я на них пойду, верно? Или требуется доказательство?
– Нет, я успела убедиться в том, насколько ты…
– Осторожно.
– То, что я этого не произнесу вслух, ни разу не означает, что я не буду так думать.
– Сколько хочешь. Но мы позже обговорим вопрос нашего устного общения.
– Кристиан, – она покачала головой, подняв плечи, – я не думаю, что смогу общаться с кем-то.
– Со мной ты общаешься.
– Ты хорошо меня видишь? – огрызнулась она.
Она права. Я не внимателен к её внешним проявлениям. Сейчас она сидит, вжав голову в плечи, руки её сильно дрожат, она дёргается всякий раз, когда я начинаю ходить и нервно оглядывается, когда я у неё за спиной.
– Ян слова не смогу произнести толком. Буду запинаться, нести околесицу и трястись.
– Понятно. Я дам тебе успокоительное. Разговаривать тебе не требуется вообще. Просто будь рядом и наблюдай.
– Нам обязательно идти туда, где много людей? – нервно спросила Саша.
– Как ты выживала в больнице?
Подумав, она сказала:
– Я пряталась за книгой, могла сильно уйти в себя. Но среди нормальных людей я буду выглядеть странно… – в голосе её начинала звенеть паника. – Они поймут. Они увидят, что я – ненормальная, – Саша стала нервно скрести ногтями ранку у своего подбородка.
Кристиан вздохнул:
– Да, ты выглядишь не лучшим образом. Но успокоительное тебе поможет. Я дам тебе блокнот. На людей можешь не смотреть.
Саша дрожала:
– Ты сам виноват. Если кто-то поймёт, что я ненормальная, не обвиняй меня в этом. Я около года не была среди людей. Вокруг меня всегда были психи. И теперь я знаю, что все нормальные люди – это жестокие мрази. Двуличные и злые. Каждый, без исключения, безумец под маской обыденности.
– Даже твоя семья?
Саша, подумав, пробормотала:
– Их я теперь тоже очень боюсь.
«Их взглядов. Их реакции на меня».
Наблюдая за ней, Кристиан заметил ее неуклюжесть, постоянную дрожь в руках. Саша страдала острой формой социофобии, и выглядело это временами жалко. В каждом движении ее тела просачивалось затаённое сомнение, даже если она просто брала при ком-то в руку столовый прибор. Она почти никогда не разжимала кулаков, если ладони ее были свободны. В отсутствии надобности лицемерия ее мимика приобретала расслабленность и неподвижность, взгляд выражал постоянный вопрос: «А я точно существую? Вы уверены? А я правильно существую? Никому не мешаю?»