Бесы пустыни
Шрифт:
Явился дервиш, встал поодаль, наблюдая за обрядом избавления.
Один из присутствовавших прокричал Ахамаду:
— Берегись! Он у тебя ножик вырвет!
Ахамад припрятал ножик, а дервиш вдруг громко и неестественно расхохотался. Сказал язвительно:
— Чего вы боитесь за ножик? Если б он действительно был в беспамятстве, вообще не испытывал боли, пускай вы тысячу раз его укололи бы!
В этот самый момент припадочный выскользнул. Понесся бегом в темноту, вся компания бросилась следом. Поэтесса перестала щипать свою напрягшуюся струну.
— Догоните его, пока он чего-нибудь с собой не сделал. Хватайте его, пока в колодец не прыгнул!
Уха сопротивлялся парням во мраке, дервиш еще раз расхохотался. Ахамад подошел к нему и резко обругал его. Бросил ему в лицо:
— Есть тут над чем смеяться? Чего ты хохочешь? Сомневаешься, что он — больной? Говори!
— Если бы исступление его было истинным, не было б необходимости предохраняться. Кто в экстазе по-настоящему, тот летит надо всеми зевами колодцев и не свалится. Он всю Сахару одолеет от края до края — и не устанет. Месяц подряд бодрствовать будет и никакого желания спать не почувствует.
— Это все вздор дервишеский!
— Я говорю об исступлении. В подлинном исступлении никакой опасности нет.
— Ты что, думаешь, он притворяется?
— Ничего я не думаю. Я только рассказываю тебе, что такое исступление истинное и фальшивое.
— Ты говоришь, его возбуждение — мнимое?
— Хе-хе-хе!..
6
Муса витал вокруг Ахамада, словно птичка мула-мула[175] кружила вокруг мачехи Танис. Он бегал за ним следом в проулках между жилищ, преследовал его на пастбищах, бродил без дела за его верблюдом на пустыре. Дело дошло до того, что двинулся следом и тогда, когда тому приспичило справить нужду в безлюдном месте. Ахамад впал в замешательство, ему было неловко. Он в конце концов разбушевался, бросился на дервиша, схватил его за горло, закричал:
— Что тебе от меня надо? Ты чего это преследуешь меня, словно тень? Ты — человек или джинн?
— Хе-хе. Я хотел поведать тебе тайну одну, за которую ты был бы мне весьма признателен.
— Тайну?
— Тайну, навсегда вылечивающую влюбленного.
— Смеешься? Ты что, издеваешься?
— Да нет, просто я не могу ее тебе доверить вот так, сразу…
— Чего это?
— Потому что она касается Ухи.
— Между ним и мной нет никаких секретов.
— Боюсь все же, что он предпочтет, чтобы тайна осталась меж нами двумя. Третий обязательно раструбит по свету.
— Все это племя — тайны сплошные! Ни одна тварь тут рта не разевает, чтобы не заговорить, возвещая, будто впрямь тайну выдаст. Несмотря на это, тайны да секреты у всех на языке. Эти тайны бегом бегут по Сахаре, а вот надо же — еще и в душе сидят!
— Тем не менее, моя тайна настоящая. Противоядие от влюбчивости — его речи сводят на нет, а пустословие лишает его действия. Несмотря на это я готов поделиться ей с тобою, если Уха такое позволит. Я убежден, что он предпочел бы, чтобы тайна была
Ахамад продолжал испытующе глядеть на него. Муса его подбодрил:
— Будь спокоен — он излечится. Забудет он эту Тенери навеки!
— Тенери забудет? А кто тебе сказал, что он хочет Тенери забыть?
— Излечение все же — в забвении. Что, есть какое другое лекарство?
— А почему бы ему не быть в любви? Излечится он от забот, если принцесса с ним любовь его разделит, как положено. Как влюбленная, то есть.
— Ах! Вот тут ты ошибаешься. Ты речь ведешь об обладании. В обладании да владении — одно страдание. Нет избавления в обладании!
— Опять ты свою болтовню пустую дервишескую! Не примет Уха никакой такой твоей тайны, если надо будет от эмиры отступиться.
— Даже если в том было б его полное избавление?
— Нет излечения в любви без любви. Никуда влюбленному прочь от нее не удалиться. В этом — закон Сахары.
— Ты на Сахару не ссылайся. Это — закон рабов, а вовсе не закон Сахары. Однако чего это ты из себя доверенного поручителя Ухи корчишь? Ведь это только его одного касается. Он своими устами тебе передал, что не желает избавления?
— Я знаю повадки благородных. Я их больше, чем сам Уха, знаю.
— Знаешь, претендовать на то, что он осведомленнее человека, может только один он — всесильный Аллах! Да… Подожди. Ты сказал, это в повадках знатных. Это ведь еще одно признание, которого я ожидал. Повадки гордецов — это причина, а вовсе не закон Сахары.
— Чем ему поможет твое избавление, если он любовь свою потеряет? Что он делать будет в довольстве и здравии, когда улетит его красавица и спрячется в объятия горному козлу, родом из вассалов? Да что вообще толку в жизни, когда мужик не страдает в поисках своей женщины? Что проку во всей Сахаре, если бы в ней любви не было?
— Это — речи рабов.
— А твои речи — болтовня дервишей.
— У вас — ваша вера, у меня — своя, — сказал Муса и повернулся уходить. Ахамад задержал его:
— Это вера отступничества. Теперь я вспомнил. Это был призыв вождя. Ты на себя роль вождя тянешь. Избавление — в отступлении. Полное освобождение от всего. Счастье — в этом отступничестве. И… Свобода. Да, знаешь, и свобода. Свобода — в преодолении. Ты не отрицаешь, вождь Адда не проповедовал такую веру? Ты с ним соперничать…
Однако Муса уже скрылся прочь за холмом.
7
Ахамад явился к нему сломленным. Сказал:
— Уха отчаялся. Пропадет. Он хочет тебя видеть.
Они отправились вместе. На просторе ветер обдавал их песком и мелкими щербинками песчаника.
В шатре Уха слабыми стонами выдавал свои страдания. Муса присел с ним по соседству, он немного приподнялся. Поднял свою тщедушную плоть, опираясь на правую руку, поприветствовал дервиша бледной улыбкой. Моргнул Ахамаду, тот вышел, оставив их наедине. Он заговорил неуверенно: