Бесы пустыни

Аль-Куни Ибрагим

— Скрижаль высшая проявляется над подземным ходом во мрак, — заговорил он опять непонятно. — А кто доберется до скрижали и увидит секретный ход, душу свою загубит и не в силах будет вернуться к людям, своим сородичам.

— Ты меня геенной пугаешь, как имам покойный?

— Имам бился с Ухой об заклад на верблюдов и одежду, чтобы тебя вызвать на спор, однако Уха правильно оценил в тебе способность горного козла и ушел от состязания. Имам прекрасно знал тайну темного подземного хода.

— Темный проход — у него в голове, в груди у него, а не в

горах. Он не переставал устрашать всех, до самого последнего дня своей жизни. Мало, что ли, такого доказательства, что умер он с ножом в руке? Мало, что ли, того, что он гадалку Тимит ножичком умертвил, чтобы на тебя пало их поганое обвинение? Если б не его это гадкое стремление, не пытали бы тебе голову такой дьявольской пыткой!

— Простил я ему. Не ведал он, что творит. Кто золота возжаждал, поразит того слепота — и глаза, и душу его.

— Что я полагаю, так это, значит, передо мной единственная возможность осталась заполучить Тенери. Если я не заберусь, не буду ее достоин. Понимаешь меня?

Но дервиш опять заговорил непонятное:

— Что проку тебе заполучить Тенери, если ты при этом душу загубишь.

— Хватит! — улыбнулся было Удад. — Хватит тебе устрашать меня головоломками имамовскими!

— Нет! — ответил ему Муса вполне серьезно. — Имам никогда, ни единожды не разговаривал таким языком. Кому душу золото припечатает, никогда не будет в силах говорить языком любви.

— Это язык дервишей! — рассмеялся Удад.

Муса остановился под кустом одинокого тамариска в центре пустыря. Поставил на землю свою деревянную флягу, обмотанную куском материи. Рядом с ней опустил кожаный мех. Сел на корточки по соседству с нехитрым имуществом и стал наблюдать за церемонией солнечного заката… Красное солнце со сломленным духом падало ниц. Всякий раз как оно приближалось к концу и встречалось с лабиринтом черного мрака, оно плакало красными слезами, сожалея о своем полуденном чванстве, о власти дневного пекла. Удад уселся рядом. Муса находил вдохновение в аятах. В спокойствии. В минутах заката. В беспредельной дали пустыни. В ее вечности. И… и в той четырехдольной скрижали, которая вырисовывалась на вершине неведомой горы. Скрижаль вещала языком печали.

— Тебе надо было провести ночь по соседству со стариком, — сказал Муса. — Сильно горевать будешь…

— Что?!

— Ведешь ты себя, как отрезанный. Без родни.

— Да, я — отрезанный. Всякий, кто не в силах найти общий язык с людьми, — отрезанный. Ты тоже такой.

— Верно. Я и не отрицаю, что я — отрезанный.

— Я под этим словом не имею в виду того, что ты — сирота, без родителей. Я говорю о невозможности найти общий язык, взаимопонимание с тебе подобными. Это самое горькое сиротство.

— Это не верно, — запротестовал дервиш. — Я их язык понимаю. Я пытаюсь их понять, я среди них живу…

— А они-то тебя понимают? — резко прервал его Удад. — Они твой язык понимают?

Муса убежал прочь, уставился глазами за горизонт. Там солнце безропотно покорялось судьбе, смиренно падая ниц.

— Такова их доля, —

пробормотал он, помолчал и добавил:

— Несчастные они. Бессильные бедняги, заслуживают только милости да сострадания. Я их жалею, и ты их не брани. Если речи твоей не понимают, ты на это не гневись, прости им лучше!

— А что делать тому, кто не способен к прощению? Ты знаешь, что делать такому?

Он рассмеялся надменно, со скрытой издевкой, и добавил:

— Он в горы уйдет. В Тадрарт убежит. А когда чаша переполнится, бросится покорять неприступную гору, чтобы подняться до тайной скрижали и узреть ход подземный во тьму. Ха-ха-ха!

Муса обернулся к нему. Посмотрел на спутника с любопытством. Оно вскоре переросло в удивление. Удад спрятал свою неожиданную радость за полоской лисама и уставился на красный горизонт.

Воцарилась тьма.

3

Удад подал голос, напевая печальную песню из собрания «Асахиг». Они оба разлеглись на спинах, взирая в глубину неба, поблескивавшего огоньками загадочных звезд. Оба внимали величественной тишине, чистой и невинной, навевавшей им мысли о вещах таинственных языком предков, таинственном, как ночь. Тишина шептала им о тайне Сахары, о таинстве жизни и смерти. И когда Удад подал свой изумительный голос, Муса не осудил его, потому что чувствовал, что эта песня — ответ на шепот молчания, довершение текста, еще несказанного ни разу. Его песня — продолжение напева тишины. То, что навевала тишина своим таинственным, загадочным языком, произнес Удад вслух этой звучной песней. То, что прятала тишь в своем упорном молчании, огласил Удад в песне любви, тоски и страсти. Вечная тайна Сахары, свернутая в сокровенной тишине, обнажилась в этом неожиданном и грустном звучании.

Муса слушал покликивание гурий на неприступной горе. Он видел, как пляшут бесовки посреди открытого пространства, поливаемого серебристым лунным светом, душа его рвалась прочь, полетела — и он обнаружил, что пляшет вместе с ними…

Даже тогда, когда голос райского сада замолк, слезы восторга не высыхали на его широко раскрытых глазах, бурлили кипящим ключом.

— Вот ты и отправился, — произнес он, — стоять у подземного хода во мрак, так и не научив меня мастерству пения.

— Это единственное, чему один человек не в силах научить другого, — петь песни.

— Если б только мог я их петь как следует, сильно облегчил бы муки свои. Если б владел пением, жил бы счастливо. Тот, кто ничего хорошо не умеет, самый разнесчастный на свете! Несчастен и жалок, кто песен не поет!

— Однако ж ты владеешь кое-чем мастерски, тебе в этом все люди завидуют. Ты владеешь самым ценным в жизни — любовью!

— Любовью? Что, любовь — искусство, что ли?

— Именно. Самое сложное искусство. Посложней пения и всех приемов поэзии. И тело и душу омоет.

— Как можно что-то давать, когда буквально всего лишен?! Человек может даровать лишь то, чем владеет. Ты — единственный, владеющий сокровищем.