Бесы пустыни
Шрифт:
— Я слышал слухи о том, что он в горах у вышних птиц этому пению обучился…
— Что же, — продолжал дервиш свои мысли вслух, — все девушки Аира таким даром наделены?
— Однако я вижу, ты праздником молодых насладился в полной мере! Не видал я, чтобы ты до сего дня восхищение такими делами выказывал.
Он бросил лукавый взгляд и продолжал не без злорадства:
— Или ты о женщинах подумывать начал?
Дервиш поднял на него взгляд с грустью. В глазу его шейх увидел опять тот таинственный блеск.
— Я тебе разве что-нибудь о женщинах говорил? — произнес дервиш неуверенно. — Я не о женщинах с тобой беседую. Я сказал, что голос принцессы…
Он
Шейх подождал, что он закончит мысль, однако дервиш на четвереньках пополз к выходу. Шейх следил взглядом, пока тот не покинул пределы палатки и не растворился в пыли и во мраке.
8
На следующий день ветер продолжал выписывать на просторе свои узоры и символы. Вдоль и поперек по равнине он сеял мелкую крупу, а в воздух подымался песок и крупица за крупицей летели по бескрайнему серому небу.
Муса замотал себе лицо так, что уже не мог ничего видеть, и люди подумали, вроде это и не он, не дервиш. В заблуждение ввел даже свою старую кормилицу, когда вернулся под утро домой спать, после всех блужданий. Она проснулась, всмотрелась в него пристально при тусклом свете очага. Прочитала заклинание на языке хауса, а следом за ним — аят из суры «Аль-Курсий». Он рассмеялся и объявил: «Это же я!» Полусонная, она натянула покрывало на глаза и отложила всякие разговоры с ним до утра. Ему такая ситуация пришлась по нраву, он решил окончательно прибегнуть к литаму, как неприступной крепости. Утром он потребовал от старухи, чтоб она обучила его заворачивать туарегскую маску на голове на манер, как это делают представители племенной знати. Поначалу она было отказалась, стала над ним смеяться. Но не успела закончить сбивать масло из молока и отделять его, как сердце ее смягчилось, она предприняла первую попытку. Он в ее способностях и талантах никогда не сомневался. Она приучила его к тому, что все его мальчишеские запросы находили свое осуществление, даже те, что по общепризнанным обычаям Сахары считались уделом исключительно одних мужчин, вроде искусства завязывать маску на голове вокруг лица. Однако, на этот раз она его подвела. Не успел он сделать нескольких шагов от дома, как южный ветер сорвал с него литам — с серьезным намерением завладеть им, но Муса успел-таки вцепиться в край улетающей повязки. Он довольно долго пытался сопротивляться ветру, но в конце концов вернулся к старухе, разгневанный. Она рассмеялась и вторично обвязала ему голову этой тканью на манер вассалов.
Он вышел.
Стоял на уступах, возвышающихся над кратером Вау, и смотрел как вереницы караванов исчезают и появляются вновь в воздухе, сплошь пропитанном пылью. Мимо него пронеслась Тафават. Вокруг головы молодой женщины было намотано черное покрывало, которое нещадно рвал ветер, ее всю шатало и даже относило на несколько шагов назад. Проклятый южный ветер ни на минуту не прекращал своей забавы — он неожиданно поворачивал вспять, и ее худенькое тельце тотчас же со всей силой бросало вперед. Он подавил смех и пошел за ней следом. В нос ему пахнуло запахами женского тела и благовоний. Как притягательны эти женские ароматы!
Он догнал ее в вади, где обычно собирали дрова.
Начал заигрывать с ней, читая строчки из легенды:
— Отчаялась Тарат дождаться возвращения возлюбленного. Пошла на вершину Акакуса, прождав его пятьдесят годов кряду и бросилась вниз с высоты.
Она вздрогнула, схватилась руками за покрывало вокруг лица. Потом сообразила, в чем дело, и рассмеялась в ответ на это его заигрывание, прошептала:
— Ах, это ты!
Своенравный
— Если бы не голос, я б тебя не узнала, — проговорила она тихо. — Ты что, решил под благородных подделаться?
— Благородство в сердце, а не на лбу!
Она от души рассмеялась, проговорила в ответ:
— Что же ты, надо отвечать на дервишском языке. Старухи рассказывают, что с уст дервишей другая, непонятная речь исходит.
Она склонилась над высохшим стволом. Сломала несколько серых веток, изъеденных песком и пылью.
— Тарат не ждала пятьдесят годов, — сказала она, отвечая на строки легенды. — Кто сказал, что она ждала пятьдесят годов?
— Вождь!
— Вождь? — она подняла голову, и на него опять пахнуло этим чудесным женским ароматом. — Ишь ты! Что, у вождя время есть легенды пересказывать?
— Конечно.
— Ты слышал, как он легенды рассказывал?
— Постоянно.
— Тебе повезло, счастливчик!
— С чего бы? Его дом открыт для всех — для копошащихся и для ползающих.
Она рассмеялась, сломала еще одну ветку.
— Для копошащихся и для ползающих — но не для девушек же!
— Ха-ха!
— Я сейчас никакого возлюбленного не ожидаю. Все, что надо мне, обрела.
— Ишь ты! Чего же ты такое, ей-богу, обрела?
— Догадайся! — бросила она озорно, сгребая ветви в кучу.
— Ха-ха! Не знаю. Откуда мне знать?
— Дурак ты, что ли? Ну, что может женщина с мужчины взять?
Он подтянул литам себе на губы, но сверкнувший глаз выдал злую улыбку.
— Ну, что, понял? — спросила она.
— Младенца в зачатье… Ты ребенка от него обрела… Ха!
Она спрятала улыбку, нагнулась пониже над охапкой ветвей. Он подошел к ней поближе. Сам склонился над ветками, изъеденными песком и солью. Рассыпал охапку, заявив:
— Это же тамариск! Когда это тамариском топили в домах у красавиц?
Она бросила на него любопытный взгляд, а он продолжал:
— Тамариск благовония забивает, портит запахи душистого женского тела.
Ее любопытство переросло в изумление. А он кинулся к лежавшему неподалеку стволу. Предложил:
— Я тебе помогу! Дрова — мое ремесло. Я тебе целую гору прекрасных дров притащу. Только акацию не трогай…
Она шагала рядом, преодолевая неистовствовавший ветер. Придерживала края покрывала пальцами и улыбалась тайком. Она опережала его на несколько шагов, ветер задрал край платья над правой ногой. Чудесным ароматом женского тела пахнуло ему в лицо, у него пресеклось дыхание, закружилась голова. Он встал как вкопанный. Устремил на нее тускнеющий взгляд, качнулся и смиренно проронил:
— Прости…
Она не поняла, игриво рассмеялась. Головокружение не исчезло, он выронил дрова.
— Ты же ничего не сделал, — сказала она. — Чего тебе прощать?
— Знаешь, — проговорил он в смущении, — я подумал, подумал о тебе, как о женщине.
Она радостно расхохоталась, спросила с озорством в голосе:
— Что ж, ты в этом грех видишь!
— Ты — женщина Удада. Ты же под его опекой, так сказать…
— Ха-ха-ха! Удад меня давным-давно бросил.
Он принялся поправлять литам на голове, чтобы скрыть замешательство. Наконец-то он понял, с чего это знатные туареги наряжаются в маску. Они и чалму накручивают поверх, чтобы это свое смущение скрыть. У, проклятые!