Бесы пустыни

Аль-Куни Ибрагим

Зрелище было великолепным. У него создалось впечатление, будто он мгновенно перенесся из мирского помещения в потусторонний мир. У него перехватило дыхание, сердце учащенно забилось, душа ушла в пятки в необъяснимой тревоге, будто хотела бежать прочь…

Вошла принцесса — и сердце, расправив крылья, ринулось вон из клетки. Он взлетел в никуда, в Неведомое, и он, дервиш, стал там пустоголовым идолом с открытым ртом, торчащими зубами, бессильным и неспособным сказать слово и лишенным и сердца, и души…

От нее исходил

чудный запах. В нем перемешались благовония, духи, ароматы душистых трав. Чудесный аромат вскружил ему голову. Душа была пустою клеткой. Комком полыни, из которой солнце высушило все соки. Голова была словно сухая тыква. Он слышал, как ангел небесный опустился на бренную землю и обратился к презренным тварям из глины:

— Ты и вправду дервиш! Марабут. Если бы ты не пришел, мы прислали бы за тобой. Говори, несчастный, предки твои и впрямь сняли с тебя завесу, прежде чем родить на свет?

Ее губы раскрылись в улыбке. Пунцовые, ярко-алые губы, натертые туарегской помадой «тафтасет». Тафтасет делает уста такими чувственными, тонкими, алыми. Губы сверкают, словно вылепленные из белой глины — нет, лепестков лотоса, они не просто блестели в полумраке, стали вроде бы меньше, ровнее, изящней, приковали к себе его взгляд. Ему казалось, что вся она стала еще стройнее, выше ростом, потянулась вверх, ввысь… Что превращает женщину из соблазнительного дьявола земного в небесного ангела?

Он обратился к ангелу:

— Ты прочел, что написано в сердце моем? Я сам не в силах понять себя. Я сам не в силах описать и истолковать таинственный язык. Ты ангел, посланный небом?..

В углу шевельнулась тень. Он узнал гадалку. Мгновенно вернулось в тыкву ее содержание, а в шаре проросли горькие семена колоквинта^[140]. Он отер слюну и заговорил вслух языком дервиша:

— Глупый пастух дал приют пятнистой змее у себя в рукаве и защитил ее от ночной стужи пустыни. Змея отогрелась теплом его вен и ужалила его в запястье, пока он спал. Ха-ха-ха!..

Язык дервиша, однако, не был слишком сложен для дочери Аира. Для небесных ангелов в принципе не существует сложностей:

— Ты до такой степени ненавидишь гадалку?

— Гадалка лжива!

— Я буду меж вами благой посредницей.

— Не надо мне посредниц между мной и ею!

— Я вознагражу тебя, если последуешь моему завету.

— Завету?

— Секрет. Я хочу открыть тебе один секрет.

Полетели семечки в шар полыни. Исчезло содержимое в тыкве. Появилась слюна на губах. Тяжело дыша, он произнес:

— Я тоже хочу открыть тебе один секрет!

— Мне рассказывали, что ты один на всем Сахеле можешь соперничать с горным диким бараном, райским певчим?

— Бараном? — удивился он, и протянул разочарованно: — А-а, ты имеешь в виду Удада…

Шар покатился и полетел в пропасть. Тыква разбилась вдребезги об острые скалы. Он увидел блеск в ее глазах. Тот самый блеск, что он

видел во взгляде Тафават. Этот таинственный огонек, который не укроется от дервишей и который находящиеся в исступлении в молельнях суфии называют любовью, говоря, что он — один из атрибутов неба. Однако на земле он имеет одно место проявления: во взгляде женщины!

Одержимые утверждают, что этим секретом владеют вполне лишь дервиши и аскеты-марабуты.

Слюна застыла у него на зубах. В горле пересохло, оно стало вдруг сжиматься, сжиматься так, как сжимается глина в высыхающем вади под лучами солнца в сезоны дождей и селей. Семена посыпались во все стороны, заполняя пространство вокруг, содержимое лопнувшей тыквы валялось на скалах. Дыхание прервалось на минуту. Он медленно прошипел:

— Что ж… ты, что ж — любишь Удада?

Он следил, как меняется выражение ее лица. Наблюдал, как вопрос посеял угрюмость на прекрасных и печальных чертах. Покуда длилась тишина, печаль овладевала Сахарой. Та самая печаль, таинственная и непререкаемая, что изображена Временем на лицах тех наскальных портретов в росписях Тассили и Матхандоша в Сахаре.

Она сделала несколько шагов к стене. Отсутствующим взглядом водила по узорам змеиных шкурок. Тусклый свет лампады плясал на ее правой щеке, печаль забирала свое, вырастало страдание:

— Неужто дервиш так жесток, что бросается подобными вопросами?

Тело рухнуло с небесной высоты и ударилось о глухие безмолвные камни.

11

Он сполз на пол в углу, спина упиралась в стену. Явилась эфиопская служанка с чаем. Он ухватился за стеклянный стаканчик, рука его дрожала. Поставил стаканчик на красный коврик, разрисованный белыми треугольниками. Уселся поудобнее. Сказал:

— Сахель знает, что ты обещана Ухе. Фатиха была прочитана, и по шариату эта молитва связывает вас крепче железа.

Она не двинулась. Только губы, обрисованные ярким цветом тафтасет, цветом девственности и невинности, прошептали:

— Что там еще сильнее железа?.. Кто, кроме дервиша, знает об этом?

Он улыбнулся печально. Глянул на шапочку пены, окаймляющую чайный стаканчик. Произнес с мучением в голосе:

— Я чувствовал, что этот праздник Вожделения не кончится добром. Ты что, в первый раз услышала, как он поет?

Она не ответила. Прошло время, пока она сделала утвердительный жест.

Он собрал себя воедино, склеил усилием воли обломки. Все вернулось. Он заговорил, как простой обыватель:

— О, как меня тронула эта твоя игра на дьявольском инструменте. Я впервые в жизни ощутил этот вкус, ощущение Неведомого.

Она вытянулась, стала выше ростом. Ангел вернулся на место, растаял в видении. Оделся в белое облачко и превратился в огонек…

Дервиш освободил, наконец, глотку от набившихся в нее камней, проговорил покорно: