Бьется сердце
Шрифт:
Однако после объяснений Алексаш доярки неожиданно затихли, словно выдохлись, накричавшись.
Наступает тягостная пауза.
— Охо-хо, — вздыхает женщина в стороне, она сушит над плитой сырую шаль. — Телята да надои, телята да надои… Другие слова совсем позабудешь.
— Да ведь на ферме работаешь, Аксю, а не на флоте, — возражает Кардашевский. — О чём же другом прикажешь нам беседовать?
— Погоди-ка, Егор Егорович, — останавливает его Аржаков. — Аксиньей вас зовут?
— Ну, Аксинья. — Женщина, смешавшись,
— А отец кто?
— Мой отец? Да что о нём, о покойнике, говорить-то?
— Звали отца как?
— А… Фёдором звали.
— Аксинья Фёдоровна, идите к нам в круг, что в стороне-то… — Аржаков освобождает женщине место. — «Телята да надой»… Очень печально это у вас получилось. Уж не горе ли какое?
Пока Аксинья идёт к скамье, устраивается на самом краешке, Кардашевский успевает шепнуть секретарю: «Антипина фамилия… Муж мотористом был, неладно жили…»
Аржаков смотрит в измученное лицо женщины.
— Говорю, уж не горе ли у вас какое?.. Конечно, если не секрет.
— А какие у меня секреты? Моя беда всем известна. Все мои слёзы на виду… Третий раз замужем. Пьяницей оказался, детей бьёт. Теперь и вовсе куда-то сбежал, прощай не сказал… А у меня трое… Сыночек, такой умный паренёк! Говорит мне: ничего, мама, к весне кончу школу, пойду в колхоз, хорошо заживём. Всю семью, говорит, кормить буду!.. Ах ты, Гошенька, говорю, ах, сыночек, если бы сбылись твои мечты, как бы мы зажили! Чуть полегчало у меня со здоровьем, уговорились мы с сыном: ты, Гошенька, кончай свою школу, а я пока на ферме поработаю. Когда-то ведь умела… Вот как мы всё хорошо придумали с сыном.
— И что же? Трудно вам на ферме?
— Не обо мне речь — о сыне…
— Заболел?
— Хуже чем заболел. Является домой: бросаю школу! И до экзаменов дотерпеть не хочет. А ведь учиться было стал совсем хорошо. Проклятый наш Арылах, говорит, нет здесь правды. Хочет ехать в город, в ремесленное училище, а потом, говорит, и вас отсюда заберу. Все надежды наши прахом пошли…
— Да что же он, твой Гоша, так на родной Арылах?
— А то… Учителя у них несправедливо уволили! Сергея Аласова. Я с ним в одном классе училась… Гоша мальчик умный, верно говорит: какая тут может быть правда, когда лучшего человека в шею гонят!
Аржаков вопросительно смотрит на Кардашевского, тот морщится, как от болячки.
— Старые разговорчики!
— Оболгали его! Всё неправда! — Аксю костлявым побелевшим пальцем оттягивает на себе ворот, словно он душит её.
— Хорошо, хорошо, Антипина, — пытается успокоить её председатель. — С Аласовым разберутся по совести, будь уверена. А мы собрались, чтобы о ферме подумать, о надоях.
Но от Аксю не так-то легко отделаться, у неё своя беда, и она для неё из всех бед беда.
— Вот я и говорю — вам надои да надои! А у доярки горе — это что, не надои? Вон Ласточка, лучшая моя молочница,
— Отстань ты, Антипина, со своим Серёжей Аласовым! — теряет выдержку Кардашевский. — С чего это мы станем здесь школьные дела решать!
Но председательский окрик только взвинчивает обстановку, за Аксю вступаются другие.
— Что говорить, клевета на учителя, любой скажет!..
— Вот, пожалуйста, хотел паренёк к нам в колхоз, а теперь — «в ремесленное поеду…». Такие мы хозяева!
— Это завуч из-за жены своей затеял. Я-то всю правду знаю…
— Правда — как масло над водой, всегда всплывёт!
— Ещё и девочку Габышеву к учителю приплели… Девочку не пожалели!
— Учителя называются! Как соберётся двое-трое — непременно у них склока…
— Не наше это дело в школьное лезть…
— Как «не наше дело»! В школе-то дети наши!
Кардашевский только успевает вертеть головой от одной женщины к другой. Поёживается и Аржаков.
И снова, как давеча, конец смуте кладёт старая баба Алексаш — такая у неё повадка.
— Разгалделись! А Лариска-то громче всех… Сядь на место, Аксинья! От тебя сегодня у гостей наших головы разболятся…
— Для того и говорим, чтобы слушали.
— Вся деревня об Аласове шумит, а иные ходят, будто уши у них заложило. Ничего, от нас узнают!..
— Потише, говорю! Ты, Аксю, с этим Серёжей хоть в школе училась. А мне он никто. И в школе я вовсе не была. Но за правду заступлюсь. Оклеветали учителя — верно, все говорят. Кроме хорошего, ничего об Аласове не слыхала. Почему же такая несправедливость? Говорят: это райком велел. Хорошо. А вот перед нами самый главный райком. Сейчас мы его и спросим: скажи, Алексей, за что ты сынка бабы Дарьи из школы велел прогнать?
Как тут быть Аржакову? Не станешь же объяснять, что хоть ты и «главный райком», но об учителе Аласове слышишь впервые, что по структуре райкома школы входят в компетенцию второго секретаря…
— Я предупреждаю! — кричит Аксинья о своём. — Если Гоша уедет — и дня на ферме не останусь!
Аржаков встаёт.
— Вижу, вопрос не шуточный. Только я вам честно признаюсь: ничего об этом не знаю. Был в отъезде, вчера только вернулся. Одно обещаю: всё по ниточке переберу, пока сам не разберусь, хотя… Не один я вопросы решаю.
— Так-то оно так!
— Да, товарищи, именно так! — перехватывает инициативу Кардашевский. — А сейчас прошу вернуться к нашим соцобязательствам…
— Что к ним возвращаться? Доим и доить будем. Вы вот прежде телят — о детях решите…
— Верно, у меня дома двое под замком!
— Всё говорим, говорим…
— Будем кончать, товарищи женщины. Одно словечко только: вот вы, баба Алексаш, напрасно думаете, что начальство больше о телятах печётся, чем о детях.