Без дороги
Шрифт:
– Ну, так вы сегодня же получите расчет.
Лицо Павла сразу приняло независимое и холодное выражение. Он поднял голову и, прищу-рившись, взглянул мне в глаза.
Я прикусил губу.
– А если вы сейчас не пойдете в барак, вы ни копейки не получите из жалованья.
Павел закашлял и снова забегал взглядом по сторонам.
– С чего же не идти-то?
– пробормотал он, обдергивая рукава на пиджаке.- Сейчас иду.
Я воротился в барак. Рыков по-прежнему сидел в ванне. Степан пошел подлить воды в котел и передал больного Павлу. Павел, виновато улыбаясь, почтительно взял громадного Рыкова под мышки и стал его поддерживать.
Тяжело и неприятно было на душе:
Часы шли. Рыков почти не выходил из ванны. Я опасался, чтобы такое продолжительное пребывание в горячей воде не отозвалось на больном неблагоприятно, и несколько раз укладывал его в постель. Но Рыков тотчас же начинал беспокойно метаться и требовал, чтобы его посадили обратно в ванну. Пульс снова появился и постепенно становился все лучше. В одиннадцатом часу больной попросился в постель и заснул; пульс был полный и твердый...
Около четырнадцати часов Рыков, почти не выходя, просидел в ванне,- и я вынес впечатле-ние, что спасла его именно ванна.
29 июля
Не знаю, испытывают ли это другие: всё, что мы делаем, всё это бесполезно и ненужно, всем этим мы лишь обманываем себя. Какая, например, польза от нашей дезинфекции? Разве не ясно, что она лишь тогда имеет смысл, когда само население глубоко верит в ее пользу? Если же этого нет, то единственный выход - введение какого-то прямо осадного положения: пусть всюду рыс-кают всевидящие сыщики, пусть царствует донос, пусть дезинфекция вламывается в подозритель-ные жилища и ставит все вверх дном, пусть грозный ропот недовольства смолкает при виде штыков и казацких нагаек... Да и таким-то путем много ли достигнешь?
И вот приходится играть комедию, в которую сам не веришь. Обрызгивать сулемою место, где лежал больной, отбирать пару кафтанов и одеял, которыми он покрывался. Я знаю, нужно бы всех выселить из зараженного дома, забрать все вещи, основательно продезинфицировать отхожее место и все жилище... Да, но куда выселить, во что одеть выселенных? Главное, как заставить их убедиться в пользе того, что для них делаешь? Как дезинфицировать отхожее место, если его нет, и зараза беспрепятственно сеялась по всему двору и под всеми заборами улицы? А между тем ви-дишь, что будь только со стороны жителей желание,- и дело бы шло на лад и можно бы принести существенную пользу... Тонешь и задыхаешься в массе мелочей, с которыми ты не в состоянии ничего поделать; жаль, что не чувствуешь себя способным сказать: "Э, моя ли в том вина? Я сде-лал, что мог!" - и спокойно делать, "что можешь". Медленно, медленно подвигается вперед все - сознание собственной пользы, доверие ко мне; медленно составляется надежный санитарный отряд, на который можно бы положиться.
1 августа
Эпидемия разгорается. Уж не один заболевший умер. Вчера после обеда меня позвали на дом к слесарю-замочнику Жигалеву. За ним ухаживала вместе с нами его сестра - молодая девушка с большими, прекрасными глазами. К ночи заболела и она сама, а утром оба они уже лежали в гробу. Передо мною, как живое, стоит убитое лицо их старухи матери. Я сказал ей, что нужно произвести дезинфекцию. Она махнула рукою.
– Да что? Вы вот известку льете, льете, а мы всё мрем... Лейте, что ж!
3 августа
Весело жить! Работа кипит, все идет гладко, нигде ни зацепки. Мне удалось, наконец, подо-брать отряд желаемого состава, и на этот десяток полуграмотных мастеровых и мужиков я могу положиться, как на самого себя: лучших помощников трудно и желать.
Не говорю уже о Степане
Андрей Снетков выздоровел и также служит у нас в санитарах.
Для женского отделения у меня есть две служительницы, одна из них соседка Черкасовых, которая в ту ночь заходила к ним проведать больного.
Всем своим санитарам я говорю "вы" и держусь с ними совершенно как с равными. Мы нередко сидим вместе на пороге барака, курим и разговариваем, входя в комнату, я здороваюсь с ними первый. И дисциплина от этого нисколько не колеблется, а нравственная связь становится крепче.
Однажды, в минуту откровенности, Василий Горлов заявил мне:
– Ей-богу, Дмитрий Васильевич, я вас так полюбил! Для вас все равно, что благородный, что простой, вы со всеми равны. С вами говорить не опасно, не то что другие - серьезные такие... Конечно, по учению вы и опять же таки, например, по дворянству. А все-таки я к вам, как к брату родному... Имейте в виду.
Я чувствую, что с каждым днем становлюсь в их глазах все выше. Работать я заставляю всех много и в требованиях своих беспощаден. И все-таки я убежден, что никто из них не откажется из-за этого от службы, как Павел, чем я горжусь всего более, это тем, что их дело стало для них высоким и благородным, им стыдно было бы взглянуть на него с коммерческой точки зрения.
– Дмитрий Васильевич!
– говорит мне Горлов,- А позвольте вас спросить: ведь вот начальство за вами не смотрит,- зачем вы так уж себя утомляете?
– Голубчик мой, да разве это для начальства делается? Ну, судите по самому себе: вот вы пришли к заболевшему, все обрызгали, дезинфицировали; без этого, может быть, и другие бы заболели, а теперь, благодаря вам, останутся живы. Разве вам это не приятно?
И Горлову начинает казаться, что ему это действительно чрезвычайно приятно.
В Заречье обо мне говорят с любовью и благодарностью. Когда я вспоминаю чувство, с каким в первое по приезде утро смотрел на расстилавшееся передо мною Заречье, мне смешно становит-ся: я скорее двадцать раз умру от холеры, чем хоть волос на моей голове тронет кто-нибудь из чемеровцев.
Да, весело жить! Весело видеть, как вокруг тебя кипит живое дело, как самого тебя это дело захватывает целиком, весело видеть, что недаром тратятся силы, и сознавать,- я не хочу стесня-ться,- сознавать, что ты не лишний человек и умеешь работать.
4 августа
Все это так: обо мне говорят в Заречье с любовью и благодарностью, меня слушаются... Но могу ли я сказать, что мне доверяют? Если мои советы и исполняются, то все-таки исполняющий глубоко убежден в их полной бесполезности. Он делает одолжение мне лично потому что я "хороший человек", мои же советы и всю мою "господскую" науку он не ставит ни в грош. Я указываю ему на факты, значения которых он не может не понимать,- факты, ясные десятилет-нему ребенку; он принужден согласиться со мною; но согласие остается внешним, оно не в силах ни на волос пошатнуть того глубокого, слепого недоверия к нам, которое насквозь проникает душу зареченца.