На тыльной стороне судьбы,вздуваясь кроною венозной,взошли бетонные столбы,пуская корни в грунт морозный.Цвели бездомные цветысмертельной купоросной синьюна тыльной стороне Россиинеподалеку от беды.
XVI
Мы напуганы
страшными снами.Чьи-то чада напуганы нами.Но такою жестокою явьюнас никто до сих пор не пугал.Говорят: «Собирайтесь, ребята.»Говорят: «Оправданий не надо.Нам плевать, что вы не виноваты.Мы тут все, — говорят, — ни при чем.»
XVII
Плугом стеганы,поля кругом лежат,как рабочие фуфайки каторжан.А на них,как вши, —грачи, грачи, грачи…А над ними —небо русское молчит.Только воют одичало кобелио хозяевах,схороненных вдали.То ли клавиша запала на басах…То ль и вправдунету Богав небесах…
XVIII
На этой землемы искали любови и смерти.На этой землемы теряли и смерть, и любовь.И каждую ночьсоставляли последние сметынеправедной жизни,с которой рифмуется кровь.На этой землемы оставим земному земное.Но все остальное поверим своим ремеслом.А если иссякнет — избави Господь! — остальное,трава,прорастая,попробует нас на излом.
XIX
Ущербный месяц осветил,смакуя колорит,как средь Россиикрокодилв канаве сточной спит.А может это человек —не разглядеть лица.Ущербный свет.Ущербный век.Ущербные сердца.
XX
Великой зарей коммунизмаглухой горизонт просиял!..Но не отвечают на письмаминувшие наши друзья.Минувшие наши любовипри
свете великой заритак рады цветамна обоях.Так рады, что…черт подери…
XXI
Качнулась вдогонку ладонь осторожной руки.И был бы оправдан мучительной линией жестапростуженный почеркжелезной,дорожной тоски,когда б эти строкико времени былии к месту,когда б эти стеклатуманнее были вдвойне,когда бы в летящей за окнами зябкой отчизне,в мелькании встречных составовне чудились мнетвои телеграммыо нашей безвременной жизни.
XXII
Открыли ставни.Вот и жизнь прошла.Прошли дожди.В лесу вспухают грузди.Как серафим,пропивший два крыла,кружит над полем гулкий «кукурузник».День будет жарким.Будут пчелы ныть.И те, кто был любимыми оставлен,поймут, что ничего не изменить.И свет зажгут.И вновь закроют ставни.
XXIII
Бог умер.
…а вход в цветущую сирень чернел готической калиткой. Как будто выключить утюг забыл Создатель, умирая…
Да ни черта это не значит.
Молчит, отвернувшись в окно, голая женщина. Может быть, знает, что я проснулся и ждет моих рук, чтобы накрыть их своими ладонями, не оборачиваясь — удержать или так.
Или такое утро: как в тамбуре последнего вагона движение мира вспять гораздо быстрее движения поезда, впереди — за спиной — только лязгающая неплотно закрытая дверь, а давние стихи складываются сегодня в книгу. Высохший лист малины был бы в ней — выйди она тогда — закладкой или случайно. Все равно умрешь в Самарканде. Случайной закладкой — гадание по книге — не вспомнить, а предсказать.
Вот сейчас она поднимет правую руку и, слегка запрокинув голову, откинет волосы.
Нострадамус выискался — они все так делают — знаешь, но ждешь, принимаешь ставки у себя самого, облегченно вздыхаешь, когда она поднимает правую руку и — только бы не спугнуть — медленные, как выстрел от Джона Ву, волосы падают на спину. Навзничь. Обратно в сон. Дальше в сон.
Выбери себе имя — сейчас — пока я не вспомнил, пока мне все равно.